История государства российского от Бени Крика до… Вступление
ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО ОТ БЕНИ КРИКА ДО…
22 декабря 1982 года я вышел из здания аэропорта Внуково и направился к стоянке экспресса идущего в аэровокзал Москвы. Войдя из неоновых сумерек декабрьского вечера в яркоосвещенный салон экспресса, я сел на свободное место рядом с кавказской внешности человеком, который вел разговор с сидящим впереди мужчиной. Тот сидел в пол-оборота спиной к окну, лицом ко мне и я мог его рассмотреть. Живое интеллигентное русское лицо, внимательные глаза сквозь элегантные очки, шапка «москвичка». Все «с иголочки», просто, но с хорошо отрежиссированной и дорогой элегантностью. Та вальяжная непринужденность, с которой он сидел в неудобной позе, характеризовала его как человека доброжелательного, но привыкшего быть на виду и повелевать. Разговор был светским, ни о чём. По правильной и чистой русской речи «кавказца» я понял, что с родных кавказских гор он спустился уже давным-давно.
«Какие-то шишки. Такие, обычно, ездят в черных «Волгах», но, видно, что-то не сложилось», — подумал я и переключился на свои заботы. Командировка закончилась, теперь домой. Хорошо бы в аэровокзале получить гостиницу, чтобы поспать в нормальных условиях, и утром продолжить полёт. А если нет, придется ночевать в Домодедово.
Сев на место рядом с «кавказцем» я как бы занял угол образовавшегося треугольника. «Русак», полуобернувшись, вынужден был разглядывать меня и «кавказец» решил включить меня в общий разговор.
-А Вы откуда? — мягко спросил он.
-Из Новокузнецка, — ответил я.
-А это где? – на мгновение задумался «кавказец».
-Новокузнецк? – переспросил я, немного задетый его незнанием, и объяснил: — налево от Новороссийска, направо от Новосибирска.
-Кругом так Ново, но непонятно где — улыбнулся собеседник.
-Да, три названия за полвека: Кузнецк, Сталинск, Новокузнецк, конечно, трудно иногороднему помнить. Хорошо, что бассейн не переименовали, как был кузнецкий, так и остался.
-А-а, Кузбасс! Угольный край.
-И стальное сердце Сибири, — добавил я.
-Сталь, Сталинск, Сталин… А сегодня, между прочим, день рождения Сталина.
-Вы, наверное, грузин и его поклонник?
-Не совсем так, но я хотел бы услышать о вашем отношении к Сталину.
-Плохое.
-Почему?
-Да и грузину тоже, я думаю, не за что его любить. Когда Берия и его «компетентные органы» решили, что плотность князей на душу населения республики слишком высока, они арестовали их, посадили в скотские вагоны и расстреляли вагоны из пулеметов во время движения состава в туннеле. По прибытию вагонов в означенный тупик, трупы свалили в ямы. Засыпали негашеной известью, и не осталось от славы Грузии гордых Багратиони, Дадиани, Эристави даже косточек. Никаких газов, никаких крематориев. Тихо, чисто, экологично.
-Ужасно! Ваша семья, наверное, тоже пострадала от Сталина?
— Я об этом не думаю. Пожалуй, у нас нет семьи, которая бы не пострадала от революций, войн, коллективизации, чисток… Все это ужасно! Но всё это уже было и я ничего изменить не могу. Поэтому живу, работаю, зла не имею ни на кого, единственное, что я могу себе позволить, это иметь собственное мнение о тех временах и тех вождях. Слава богу, что сейчас за это не хватают.
-Зла не иметь, значит простить? – вступил в разговор «русак».
-Нет, я не могу простить страх, который так усиленно насаждался. Когда расстреливают князей за происхождение – это ужасно, но понятно – не повезло! Когда расстреливают за контрреволюционную, фракционную деятельность это понятно – виноват. Но когда крестьянина увозят в «черном вороне» прямо с поля, а на запросы родственников отвечают – «Забудьте». Это не понятно. Это страх. Это бесконечное ожидание, что завтра придут за тобой, а родственникам скажут – «Забудьте». Человек выпадает из социума. Ему всю оставшуюся жизнь жить, втянув голову в плечи. И это конец обществу, ибо оно создается людьми и для людей, а не доктринами для химер.
-Но ведь социалистическое общество не перестало существовать даже после смерти Сталина.
-В истории человечества немало примеров, когда общество, пораженное страхом и насилием, проявляет чудеса храбрости и находчивости, чтобы сохранить существующие порядки. Потому, что окружающий мир им еще более страшен и непонятен. Такие системы могут существовать во враждебном окружении, создав или придумав себе врагов. Но они исторически обречены во время мирного сосуществования.
-По-вашему, провозгласив курс на мирное сосуществование двух систем, мы обречены на поражение? Но почему?
-Нормальное, а это, значит, постоянно развивающееся общество должно соответствовать духу времени. И власть – это опосредствованная связь между обществом и временем. А если она не выполняет свои функции, то неизбежно наступает момент, когда «верхи не могут, а низы не хотят». Сталин сделал систему для себя и под себя. Тридцать лет как его уже нет, а что изменилось? Та же пожизненная власть вождей с их императорскими полномочиями, то же всевластие бюрократического аппарата. Власть ради власти на одном полюсе и тот же страх, те же втянутые в плечи головы граждан на другом.
-По Вас это не видно.
-И не дождётесь. Выросло не одно поколение приспособившихся, принявших безнравственные правила чужой игры лжецов и хитрецов, подлецов и мудрецов, которые говорят одно, думают другое и делают третье. И это страшнее личного страха. Это страх за будущее страны, за всех нас. Это ужас перед неизбежностью попасть в жернова истории. И чем позже, тем ужаснее.
-И к какой категории лжецов-мудрецов Вы себя относите?
-Я?.. Я, пожалуй, философ. Могу себе позволить подняться над проблемой и взглянуть на неё со стороны.
-И как, товарищ философ, видит со стороны проблемы своей страны?
-Это не страна. Это «Летучий голландец». Корабль-призрак, управляемый скелетами истлевших вождей.
-Сильно сказано! Но что делать?
-Рушить сгнившую систему.
-А народ? Как к этому отнесётся народ? Он, волнуясь, сдвинул на затылок папаху «москвичку» обнажив лоб и пигментное пятно на нём.
-Народ? Народ! Миллионоголовое чудовище, где у каждой головы свой ум, свой опыт. Но, я думаю, в этом вопросе все головы думают одинаково. С нюансами.
-Но у системы есть свои достоинства, свои социальные завоевания, — горячился он.
-У системы нет достоинств и завоеваний. А что есть хорошее, то оно называется «общечеловеческие ценности». Они, конечно, должны быть сохранены.
-Это ваше личное мнение или кто-то и что-то за вами стоит? – запальчиво воскликнул «русак» и осёкся.
Я подозрительно оглядел своих собеседников и продолжил насмешливо грассируя.
-Есть такая пагтия! ВКП(б) называется. Всекузбасская пагтия болтунов. Состоит из одного члена и одного-двух слушателей. Поздравляю вас со вступлением в ВКП(б). Не беспокойтесь, вы выйдете из неё через эту двегь.
И продолжил серьезно.
— Или вы не согласны, или я в чем-то не прав?
Они сконфуженно молчали.
-Я не Нострадамус. И я не могу приветствовать ничтожного монашка «Ваше святейшество», узнав в нём на десятки лет вперёд папу Римского. По должности я главный специалист и обязан иметь собственное мнение. И я его имею. Обо всём. Я много езжу. В гостиницах, самолётах, поездах встречаюсь с сотнями людей. Но я не Нострадамус и не могу приветствовать будущую надежду страны, чтобы изложить ему свои взгляды и сомнения. Поэтому я говорю с каждым, с кем меня сводит дорога и разговор о настоящем, прошлом и будущем страны. Излагаю своё мнение. И имеющий уши, да услышит, а имеющий ум оценит – прав я или не прав. Или я в чём-то не прав? – вцепился я взглядом в серую радужку глаз «русака».
-Да, к сожалению, прав — выдавил он неохотно.
-Прав, во всём прав, — великодушно согласился «кавказец». Но время! Какое прекрасное это было время! Мне не в чем упрекнуть его. Папа мне сказал: «Поступишь в московский ВУЗ – куплю тебе машину». И вы представляете, что такое, студент с машиной в Москве в сорок девятом? О-о, ностальгически простонал он.
-Нет, не представляю, — жёстко прервал я его воспоминания. Я студент томский времён оттепели. Ни машины, ни денег, даже папы война мне не оставила. Но Вы правы! Время было прекрасное – мы были молоды!
-Да! – только всхлипнул он раздавленный воспоминаниями и философским обобщением.
Замолчали. Разговор был окончен. Каждый растянулся в своем удобном кресле, и автобус мягко поглощал километр за километром.
-Проспект Мира, — объявил водитель.
Они встали и, кивнув на прощанье, растворились в суете московской улицы. Я приехал в аэровокзал, переночевал в гостинице и утром улетел в Новокузнецк.
Шли годы. Мутная река времени приносила новых и новых вождей, медленно и печально унося их тела на кремлёвский погост.
И вот однажды… Однажды включив телевизор я узнал, что новым генеральным секретарём КПСС избран М.С. Горбачёв. Появился и он сам. Какое-то знакомое лицо. Где-то я видел эти глаза, эти элегантные очки, это пятно на лысине.
-Ба-а! Привет, «русачок»! Что ты теперь нам скажешь?
И он сказал. Что так жить нельзя, что старые методы руководства неэффективны и требуется коренная ломка сложившихся отношений в обществе. Требуется перестройка.
-Мой человек! Моя работа! – рассказал я жене про ту мимолетную встречу.
-Что ты наделал? – иронизировала она. Ну, как же он теперь без тебя? Дал человеку установку на разрушение, а дальше?
-Не знаю. У него ведь там институты, академии, юристы, экономисты разные. Прорвётся.
Но номенклатура — есть номенклатура – заболтает любое дело. И кроме болтовни о перестройке никаких конкретных шагов не было сделано. Денег становилось всё больше и больше, товаров всё меньше и меньше. Появились талоны, очереди, «палёная» водка. Жена говорила порой: «Твой человек не знает, что делать». Я отшучивался: «Я же не виноват, что он решил сойти на проспекте Мира, и я успел ему только сказать, что надо делать. Проехал бы он со мной до аэровокзала, я бы рассказал, как надо делать».
В попытках сохранить «достижения и завоевания» М. Горбачев непростительно терял темп, тратил время и кредит доверия. И неизбежно должны были появиться другие. Разрушители. И они появились!
Жаркое лето 1989 года потрясло и фактически разрушило страну. Кузбасские шахтёры сказали «баста», сели на рельсы и постоянно действующие митинги захлестнули главные площади Новокузнецка, Междуреченска и других городов Кузбасса. Я после работы тоже шёл на Театральную площадь. Там десятки ораторов, руководимые опытными режиссёрами из Москвы и Свердловска, подходили к радиоустановке, любезно предоставленной секретарём горкома Ленским, и клеймили, бичевали, уничтожали всё и всех. Наконец к микрофону прорвался Борис Нестеренко знакомый электрик шахты им. Димитрова, бесхитростный патриот.
-Я тут вас слушаю: то плохо, это плохо, это ещё хуже. Наверное, это так. Но ведь никто ничего не предложил. Вам только разрушать и топтать. Мы, между нами шахтёрами, шутим порой, что темнее шахтёра только уголь. И я не могу понять, кому это надо раскачивать тёмную шахтёрскую массу и для чего. Хотел бы я посмотреть им в глаза лет через восемь.
На него зашикали, отобрали микрофон и спихнули с трибуны, приходи, мол, смотреть лет через восемь.
Борис! Ты не прав! «Если звёзды зажигаются вечером, значит это кому-нибудь надо». Ну, с вами ясно, господа. А мне пора на Кавказ.
Когда я омытый солёной водой Каспия, бронзовый от загара бродил среди развалов дынь, арбузов, хурмы и винограда яркого восточного рынка Дербента, я оказался рядом с молодой, красивой горянкой весело расхваливающей свой товар.
-Ну, ты, аварская свинья, — услышал я обращённые к ней слова брюнетки неопределённой национальности, которая улыбнулась мне, как бы приглашая, в сообщники. Бывшая мусульманка, а ныне “аварская свинья”, побледневшая и онемевшая от унижения, как затравленный зверёк, только и могла, что переводить взгляд с брюнетки на меня и обратно.
-Кыш, мразь, — выдохнул я, и брюнетка тут же исчезла.
И обратился к оскорблённой дочери Дагестана.
-Вы меня извините. Я тут ни при чём. Но если Вы думаете, что она русская, я готов извиниться за её недостойное поведение. Я думаю, кому-то очень надо нас всех перессорить.
Она улыбнулась, постепенно приходя в себя. Я купил у неё что-то мне не нужное, и инцидент был исчерпан. «Круто берут господа! Развала экономики им мало, надо развалить страну» — подумал я уходя в сторону моря.
В конце лета я вернулся уже в другой Кузбасс. Ещё недавно избранный председателем облисполкома Аман Тулеев вёл тяжёлые арьергардные бои с наседавшими, т.н. «демократами» лидерами рабочих комитетов, досрочно освобождёнными уголовниками Малыхиным и Голиковыми. Криминальные «авторитеты» делили сферы влияния, а город защищался от них, меняя деревянные двери своих квартир на стальные.
Наступала долгая Ночь беспредела Эпохи разрушения.
Да, Нострадамус, не разглядел ты своего папу Римского. Дал ему импульс на разрушение и не дал совета на созидание. А какой совет ты мог ему дать? Предостеречь его от компании борьбы с пьянством? Предупредить его, что ему, подобно Моисею, сорок лет выводить свой народ из самоунижения рабства, пьянства, нищеты и безверия? Но где взять смертному эти сорок лет? И где взять силу духа – уверенность в том, что этому народу это надо? А был ли папа, вообще? Ну, поговорили с каким-то Иван Иванычем. Умерли слова, умер Иван Иваныч, не дай бог! Но осталась память, твоя память. И чувство вины, что в меру сил ты тоже принял участие в разрушении, а не созидании.
Да, Беседин, в тяжких трудах искупать тебе свой грех! Но как? Как объяснить свою позицию, своё отношение к состоявшемуся факту. Стать политиком? По нынешнему раскладу — стать профессиональным лжецом. Это не для тебя. Стать журналистом? Поздно, трудно, но можно. Но это зависеть от редактора и рубля. Тоже не для тебя. Стать писателем? Но кто тебя знает, и кто тебя читать будет?
Есть, правда в цехе писателей участок поэтов-надомников. Иногда эти поэты становились ключевыми фигурами истории. К примеру, С. Надcон. Талантливейший поэт, умерший в 25, чахоточный цветок северной столицы – он сделал её мировой столицей терроризма. Бомбисты, бандиты, революционеры, контрреволюционеры, «а мы пойдём другим путём» — это уже было потом! Вначале было слово! «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…», «Восстань певец…», «каждый честный боец … не отдаст свой терновый венец» и т.д. Вырастали поколения усталых и страдающих, по поводу и без повода рвущихся к топору. Миллионы и миллиарды людей на всей Земле стали жертвами «честных бойцов» в терновых венцах.
Да, слово может всё! Что может остановить беспредел, развеять чёрное заклятие лжи и ненависти одетое в светлые одежды борцов за мифическое счастье человечества? Только слово! Слово, запавшее в душу каждого и давшее всходы добра, терпимости и уважения человека человеком. Да, «Поэт в России – больше чем поэт!» Значит мне туда! А сумеет ли «физик» стать «лириком», не став графоманом? Должен! Я физически ощутил тяжесть епитимьи, которую сам на себя наложил. Но это тяжкий труд, нужно время, много времени, которого у тебя нет, чтобы разработать тему, сформулировать мысль, найти слова и рифму. Как проектировщик и программист, приступая к созданию системы, я должен чётко сформулировать цель и задачи системы, форму и содержание будущей документации.
Цель. Как «физик» должен «алгеброй гармонию поверить». Это значит, что исследовательский труд должен завершиться элегантной формулой-девизом, достойным стать национальной идеей России, достойным объединить всех граждан России. И быть начертанным на её гербе. Не больше, не меньше! Иначе не зачем и начинать.
По форме это должно быть произведение с безукоризненной рифмой, легко читаемое, но с глубоким философским содержанием. И, чтобы не превращать историю в трагедию, какой она, по сути, является, придать ей характер фарса. И в этом плане наиболее симпатичный вариант – «История государства Российского от Гостосмысла до наших дней» А.К. Толстого. А бандитский режим, правящий в России, без малого век, в лице колоритного бандита всех времен и народов – Бени Крика из «Одесских рассказов» Исаака Бабеля. Два фарса должны стать истоком третьего: «История государства Российского от Бени Крика до наших дней». Но Беня Крик, он же Мишка Япончик, он же Моисей Вольфович Винницкий – одесский бандит, командир красного бронепоезда, расстрелянный красными за неумение совладать со своим бандитским воинством – еврей. И всегда найдутся те, кто на каждого произнёсшего громко слово “еврей” готовы прилепить ярлык антисемита. Антисемитизм, что это такое?
В восемнадцатом веке вместе с польскими землями Россия приобрела сто тысяч душ мужского пола иудейского вероисповедования, столкнувшись с напористостью и предприимчивостью поголовно грамотных “новых русских” – не приняла этот вызов или шанс. Русское купечество вместо того, чтобы приспособиться к новым условиям, освоить банковское дело, выйти на мировой уровень торговли и в конце концов просто поумнеть не нашло ничего лучшего, как упасть к ногам “матушки Екатерины” моля о защите от жидов. Умная “матушка” сама прекрасно знала, чем опасен для неё народ в течении более чем 3-х тысячелетий почитающий заповедь “не сотвори себе кумира” и понимала, что он не станет опорой трона, хранителем устоев самодержавной, крепостнической империи и абсолютной власти. И “черта оседлости” зачеркнула исторический шанс, данный России, превратив новых деятельных, инициативных сограждан в лиц второго сорта.
У Черчилля как-то спросили — есть ли в Англии условия для антисемитизма?
На, что он ответил: — Нет, потому что мы никогда не считали себя глупее евреев.
Так, что две извечные проблемы России – дураки и дороги не только из глубины веков, но и упущенный шанс и плата за антисемитизм властей. Мог ли это терпеть народец – инородец, имеющий свою культуру и историю уходящие корнями в глубину тысячелетий? Нет. Он год за годом, век за веком расшатывал устои самодержавия. Всеми способами. Г. Распутин вертел царским двором как собака хвостом, а собакой вертели Рубинштейн и Симанович. Цель? Дискредитация высших эшелонов власти. Террорист Эзра Азеф создавал тергруппы, проводил теракт и сдавал группу охранке. Цель? Замазать кровью как можно больше людей, заставить их перешагнуть нравственный порог, за которым русские будут убивать русских. Шмон, шухер, ксива, малява – почти все слова бандитской «фени» имеют еврейские корни. И, на мой взгляд, судя по составу вождей, Великая Октябрьская Революция (ВОР) – семитский бунт, а гражданская война – еврейская пугачёвщина. Что не доделал “вор Емелька Пугачёв” – то доделал ВОР 17-го года. Да, это еврей Юровский докладывал шифрованной телеграммой еврею Свердлову о расстреле царской семьи. Да, это еврей Фриновский телеграфировал еврею Троцкому открытым текстом: “реки Кубани красны от крови уничтожаемых казаков”. Да, это евреи составляли костяк карательных органов революционной власти – все эти ВЧК, ОГПУ, НКВД. У истории нет сослагательных наклонений, но каждый народ, в том числе и российский, должен знать своих героев. И антигероев тоже. Но когда просвещённая Германия и Европа вместе с ней, ужаснувшись кровожадности и агрессивности ВОРа и её организаторов, не нашли ничего лучшего как начать массовое уничтожение всех евреев и уничтожили половину еврейского населения планеты, советский, российский народ положил на алтарь борьбы с фашизмом сорок миллионов русских и нерусских жизней, и спас от уничтожения оставшуюся половину. Велик плач по жертвам Холокоста, но кто воздаст славу павшим героям тем, кто ценой своей драгоценной и единственной жизни, сломал хребет фашистскому зверю? Не просто всё это – евреи и Россия, сионисты и антисемиты. Но мне искренне жаль, что в те давние времена, когда встретились две тысячелетние культуры русская и еврейская не нашли они общего языка и не появилась новая Россия разноплемённая, деловая и весёлая, как мною любимая Одесса. Великая Одесса от Босфора до Аляски, от Польши до Маньчжурии, которая во всех областях, а не только в “области балета” впереди планеты всей. Жаль проданной Аляски. Жаль не купленной у испанцев Калифорнии. Жаль не вошедших в состав России Гаваев, несмотря на настойчивые просьбы их королей. Тогда, я думаю, на это силы и денежки нашлись бы. Нет, не антисемит я. Я благодарен Иделю Барзаху за дружбу. Я благодарен Майе Ф. за любовь. Их было много встреченных мною сынов и дочерей еврейского народа, и все они были разными. Единственное, что их объединяло – среди них не было посредственностей. Все они чего-то хотели, чего-то добивались. Так их воспитала еврейская мама – нельзя предстать перед Господом Богом с пустыми руками. Нет, не антисемит я. Но каждый народ должен знать своих героев. И остаётся только верить, что у матери России нет больше сынов – недругов, что мы единый народ – россияне, что ещё не вечер и всё у нас получится. Надо только меньше пить, лучше работать, охотнее учиться, чаще помогать друг другу, смелее искать свою удачу и не считать себя глупее евреев.
Велик труд замысла! Но кто даст силу духа – уверенность в том, что этому народу это надо?
Только Бог! Не будет ли нелепо говорить о Боге в стране, пораженной неверием и безбожием?
И кто же Он Бог для тебя? Боженька, свесивший ноги с облачка летящего над плоской землёй и безучастно созерцающий как горит Джордано Бруно посмевший утверждать, что Земля круглая, как Гагарин совершает свой триумфальный виток вокруг земного шара, как в муках любви и ненависти, надежд и страданий корчится человеческая плоть? Бог воитель, ведущий на грабёж чужих земель сводные колонны крестоносцев и эсэсовцев объединенные общим девизом «Gott mit uns»? Бог бессильной ярости террористов-смертников творящих двойной грех убийства и самоубийства во славу Аллаха? Или хитрый бог иудеев, развязавший тихие, но кровавые «иудейские войны» за обладание финансовыми потоками и средствами массмедиа? Кто же Он единый, всевидящий и справедливейший так охотно наказывающий невиновных и награждающий непричастных? Вопросов больше чем ответов. Может быть, его вовсе нет? И прав лишь мудрец Конфуций создавший свод практических советов, без какой либо теологии, регламентирующих поведение миллиардов китайцев на протяжении тысяч лет? Может быть! Но поверим атеисту А. Эйнштейну знавшему толк в законах мироздания и сказавшему в конце жизненного пути: «Чем больше познаёшь законы природы, тем очевиднее становится красота божественного замысла». Красота божественного замысла! Бог творец сотворивший окружающий нас мир, Бог созидатель свободный в своём выборе, создавший человека по своему образу и подобию, а значит, изначально свободного и изначально созидателя. Велик и могуч богоподобный, но ничтожен и смертен одновременно. Атеист утверждает, что человек сам хозяин своей судьбы и всё зависит от объёма знаний и способности применить эти знания. Но умный человек понимает, что если представить его знания как объём, то поверхность этого объёма есть площадь соприкосновения с непознанным. И чем больше объём знаний, тем больше соприкосновение с непознанным и тем больше возникает вопросов. А каждый вопрос, на который пока нет ответа или находит истину или рождает миф. У каждого человека, у каждого сообщества свой баланс знаний и непознанного, свой набор вопросов, истин и мифов. Абсолютного знания нет, ибо существуют лишь проблемы познания. И в этом вечный парадокс развития человека и человечества, уязвимость всех догматов, всех религий, всех цивилизаций.
А стохастический, вероятностный океан бытия каждое мгновение катит и катит на тебя свои волны событий, которые с пеной риска разбиваются о скалы проблем, дробятся на рифах сиюминутных задач, образуя водовороты стечения обстоятельств. И плыть тебе в страхе над ревущей бездной, постоянно сверяя свой выбор с лоцией своих ограниченных знаний. Какой уж тут хозяин судьбы – муравей, унесённый океаном. Хорошо глупцу: нет знаний – нет проблем, что утонуло – то не сгорело. Гораздо хуже с атеистической посредственностью дорвавшейся до власти. Беря свои ограниченные знания за абсолют, твёрдо веря в свою непогрешимость, используя рычаги насилия – они такое натворят, что десятки, тысячи и миллионы людей станут жертвами их иллюзий. ВОР и её вожди тому пример. Умный человек всегда понимает ограниченность своих знаний, предел своих возможностей и пройти над ревущей бездной бытия без страха и упрёка ему позволят не столько знания, сколько вера в то, что присущие твоей личности нравственные начала и морально-этические нормы позволят остаться человеком в любой ситуации, при любом стечении обстоятельств. И сделать свой выбор правильно. Только союз знаний и веры делает человека свободным в своём выборе. Только союз знаний и веры делает созидание нравственным. Вывод – умный человек должен быть верующим. А Бог пусть будет у каждого свой. Свой внутренний цензор, не позволяющий поступать безнравственно. Свой внутренний аудитор, объединяющий нравственные начала верующих. И это объясняет его бесстрастное невмешательство в дела земные: не мы нужны Богу – Бог нужен нам. А безбожие это тоже путь к Богу, но только это долгий и мучительный путь дурака по грязной дороге.
Да! Куда, как ни кинь в одной связке Россия, дураки и дороги!
Деньги, власть, почести, погоня за удовольствиями разъединяет людей. Объединяет их только вера, только Бог! Как у Абуладзе: «Зачем дорога, если она не ведёт к Храму?».
Ну, с дорогами ясно, а вот с дураками – вторым «богатством» России? В обозримом историческом прошлом Россия всегда тоталитарная страна. В ней всегда сосуществовали князья и смерды, паны и быдло, крепостники и крепостные, вожди и народ. Власть и подвластные. Свобода для одних и несвобода для других. Третьего было не дано. И как быть тут Ивану с его природной сметкой, с развитым умом и чувством достоинства. Выход один – не высовывайся. Как у Евтушенко:
Подползал во сне к Ивану Целовальнику да свахе
Семиглавый, нежный змей Ум спихни – да задарма.
И шептал он окаянный: Столько рощ ушло на плахи
– Слишком умным быть не смей! Для казнения ума!
Всем царям и всем боярам – Ум в петле, и с шеей набок,
Ум опаснее крамол. Выручать я не берусь,
В башнях пытошных не даром На Руси ума не надо –
Ум пускают на размол. Хитрость – вот, что ценит Русь!
Нет, не был Иван никогда дураком. Придуривался, хитрил. Всех перехитрил! И себя тоже! Прикинув, что тяжкий крест рабства легче бремени свободы. Что фига в кармане проще, чем упорный труд и безопаснее, чем борьба за попранное достоинство, за Свободу выбора и ответственность за него перед Богом и Законом.
Разрушение тоталитарной системы должно было дать каждому свободу выбора своей судьбы, возможность реализовать себя, и обеспечить в рамках закона, защиту чести и достоинства каждого гражданина. Разрушение же тоталитарной системы привело к тому, что некоторые лица, используя личную свободу и не обременив себя законом, в силу своего тоталитарного мышления, всеми средствами рвутся в «олигархи», превращая народ снова в быдло.
Но так не должно быть! И всем нам предстоит огромная, трудная работа по созданию правовой базы гражданского общества для защиты личной свободы, благосостояния, чести и достоинства каждого гражданина.
Бог, Свобода и Закон – это честь и достоинство каждого гражданина!
Бог, Свобода и Закон – это благополучие каждой семьи!
Бог, Свобода и Закон – это величие страны!
Бог, Свобода и Закон – это формула удачи на этом пути!
Эта формула, этот девиз должен стать нормой, мерилом деятельности каждого гражданина – президента и дворника, депутата и чиновника, директора и рабочего. Иначе мы по-прежнему, хитря и придуриваясь, будем бродить по грязным дорогам пустыни Страха и Нищеты. И сорок лет. И сорок сороков лет.
«История государства Российского от Бени Крика до наших дней». О чём она?
Фантасмагория о чудесном перевоплощении одесского бандита Бени Крика в лидера крупнейшей державы мира? Ещё одна эпатажная попытка осудить вождей-покойников?
Нет и нет! Кто увидит только эпатаж и фантасмагорию, тот будет трижды неправ.
Во-первых — это мой взгляд на историю России двадцатого века замешанной на лжи, насилии и крови. Это моя боль о судьбе моей родины насильственно уведённой со своего исторического пути. Моя скорбь, мой реквием о судьбе миллионов её граждан невинно убиенных на пути в никуда. Искалеченных физически и нравственно в попытках горе-вождей по-бандитски втиснуть их в прокрустово ложе марксистских догм.
Во-вторых – это моё видение современной России, где на постсоветском пространстве сплелись воедино в дикой, бесчеловечной формации бандитский беспредел и чиновничий произвол, имеющие в своей основе единую природу – алчность, презрение к человеческой жизни, попрание достоинства личности и её гражданских прав. И пока мы, россияне, не заставим власть имущих бюрократов и власть присвоивших бандитов уважать себя, пока не осознаем, что мы, граждане и налогоплательщики, главные лица в государстве – жить нам в мерзости запустения на улицах разбитых фонарей
В третьих – это моя надежда на будущее возрождении России. Появлении новой России чей девиз – Созидание, а нравственным началом, её национальной идеей объединившей всех россиян для созидания будет “Бог, Свобода и Закон”. Бог, Свобода и Закон – лишь эта триада по моему мнению способна принести России стабильность и благополучие, дать ей шанс стать полноправным членом мирового сообщества.
«История государства Российского от Бени Крика до наших дней» также о проблеме выбора, об ответственности каждого за свой выбор. О том, что из выбора каждого гражданина складывается судьба всей страны. И чем чреваты для народа отсутствие нравственных устоев, неуважение власть имущими личной свободы граждан, отсутствие законов и социальных гарантий, дающих возможность реализовать свободу выбора личности.
В начале 1998 года я приступил к работе. Что из этого получилось? Судить тебе читатель. С уважением Анатолий Беседин.
Новокузнецк Декабрь 1999г.
Толстой А.К.
ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО ОТ ГОСТОМЫСЛА ДО ТИМАШЕВА
Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Нестор, летопись, стр.8
Послушайте, ребята,
Что вам расскажет дед.
Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет.
А эту правду, детки,
За тысячу уж лет
Смекнули наши предки:
Порядка-де, вишь, нет.
И стали все под стягом.
И молвят: “Как нам быть?
Давай пошлем к варягам:
Пускай придут княжить.
Ведь немцы тароваты,
Им ведом мрак и свет,
Земля ж у нас богата,
Порядка в ней лишь нет”.
Посланцы скорым шагом
Отправились туда
И говорят варягам:
“Придите, господа!
Мы вам отсыплем злата,
Что киевских конфет;
Земля у нас богата,
Порядка в ней лишь нет”.
Варягам стало жутко,
Но думают: “Что ж тут?
Попытка ведь не шутка –
Пойдем, коли зовут!”
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет,
Глядят – земля богата,
Порядка ж вовсе нет.
“Ну, — думают, — команда!
Здесь ногу сломит черт,
Es ist ja eine Schande,
Wir mussen wieder fort”.*
* Ведь это позор – мы должны убраться прочь (нем.).
Но братец старший Рюрик
“Постой, — сказал другим, —
Fortgeh`n war` ungeburlich,
Vielleicht ist`s nicht so schlimm.*
* Уйти было бы не прилично, может быть, это не так уж плохо (нем.).
Хоть вшивая команда,
Почти одна лишь шваль;
Wir bringen`s schon zustande,
Versuchen wir einmal”.*
* Мы справимся, давайте попробуем .
И стал княжить он сильно,
Княжил семнадцать лет,
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет!
За ним княжил князь Игорь,
А правил им Олег,
Das war ein groвer Krieger *
И умный человек.
* Это был великий воин (нем.).
Потом княжила Ольга,
А после Святослав;
So ging die Reihenfolge *
Языческих держав.
* Такова была последовательность (нем.).
Когда ж вступил Владимир
На свой отцовский трон,
Das endigte fur immer
Die alte Religion. *
* Тогда пришел конец старой религии (нем.).
Он вдруг сказал народу:
“Ведь наши боги дрянь,
Пойдем креститься в воду!”
И сделал нам Иордань.
“Перун уж очень гадок!
Когда его спихнём,
Увидите, порядок
Какой мы заведём!”
Послал он за попами,
В Афины и Царьград,
Попы пришли толпами,
Крестятся и кадят,
Поют себе умильно
И полнят свой кисет;
Земля, как есть, обильна,
Порядка только нет.
Умре Владимир с горя,
Порядка не создав.
За ним княжить стал вскоре
Великий Ярослав.
Оно, пожалуй, с этим
Порядок бы и был;
Но из любви он к детям
Всю землю разделил.
Плоха была услуга,
А дети, видя то,
Давай тузить друг друга:
Кто как и чем во что!
Узнали то татары:
“Ну, — думают, — не трусь!”
Надели шаровары,
Приехали на Русь.
“От вашего, мол, спора
Земля пошла вверх дном,
Постойте ж, мы вам скоро
Порядок заведем”.
Кричат: “Давайте дани!”
(Хоть вон святых неси.)
Тут много всякой дряни
Настало на Руси.
Что день, то брат на брата
В орду несет извет;
Земля, кажись, богата –
Порядка ж вовсе нет.
Иван явился Третий;
Он говорит: “Шалишь!
Уж мы теперь не дети!”
Послал татарам шиш.
И вот земля свободна
От всяких зол и бед
И очень хлебородна,
А все ж порядка нет.
Настал Иван Четвертый,
Он Третьему был внук;
Калач на царстве тертый
И многих жен супруг.
Иван Васильич Грозный
Ему был имярек
За то, что был серьезный,
Солидный человек.
Приемами не сладок,
Но разумом не хром;
Такой завел порядок,
Хоть покати шаром!
Жить можно бы беспечно
При этаком царе;
Но ах! Ничто не вечно –
И царь Иван умре!
За ним царить стал Фёдор,
Отцу живой контраст;
Был разумом не бодор,
Трезвонить лишь горазд.
Борис же, царский шурин,
Не в шутку был умен.
Брюнет, лицом недурен,
И сел на царский трон.
При нём пошло все гладко,
Не стало прежних зол,
Чуть-чуть было порядка
В земле он не завёл.
К несчастью, самозванец,
Откуда не возьмись,
Такой задал нам танец
Что умер царь Борис.
И, на Бориса место
Взобравшись, сей нахал
От радости с невестой
Ногами заболтал.
Хоть был он парень бравый
И даже не дурак,
Но под его державой
Стал бунтовать поляк.
А то нам не по сердцу;
И вот однажды в ночь
Мы задали им перцу
И всех прогнали прочь
Взошел на трон Василий,
Но вскоре всей землей
Его мы попросили,
Чтоб он сошел долой.
Вернулися поляки,
Казаков привели;
Пошел сумбур и драки:
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки;
Мы ж без царя как раки
Горюем на мели.
Прямые были страсти –
Порядка ж ни на грош.
Известно, что без власти
Далеко не уйдёшь.
Чтоб трон поправить царский
И вновь царя избрать,
Тут Минин и Пожарский
Скорей собрали рать.
И выгнала их сила
Поляков снова вон,
Земля же Михаила
Взвела на русский трон.
Свершилося то летом;
Но был ли уговор –
История об этом
Молчит до этих пор.
Варшава нам и Вильна
Прислали свой привет;
Земля была обильна –
Порядка ж нет как нет.
Сев Алексей на царство,
Тогда роди Петра.
Пришла для государства
Тот новая пора.
Царь Петр любил порядок,
Почти как царь Иван,
И также был не сладок,
Порой бывал и пьян.
Он молвил: “Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка,
И я вам всем отец!..
Не далее как к святкам
Я вам порядок дам!”
И тотчас за порядком
Уехал в Амстердам.
Вернувшися оттуда,
Он гладко нас обрил,
А к святкам, так что чудо,
В голландцев нарядил.
Но это, впрочем, в шутку,
Петра я не виню:
Больному дать желудку
Полезно ревеню.
Хотя силен уж очень
Был, может быть, прием;
А все ж довольно прочен
Порядок стал при нем.
Но сон обьял могильный
Петра во цвете лет,
Глядишь, земля обильна,
Порядка ж снова нет.
Тут кротко или строго
Царило много лиц,
Царей не слишком много,
А более цариц.
Бирон царил при Анне;
Он сущий был жандарм,
Сидели мы как в ванне
При нем, das Gott erbarm! *
* Помилуй бог! (нем.)
Весёлая царица
Была Елисавет:
Поёт и веселится,
Порядка только нет.
Какая ж тут причина
И где же корень зла,
Сама Екатерина
Постигнуть не могла.
“Madame, при вас на диво
Порядок расцветёт, —
Писали ей учтиво
Вольтер и Дидерот, —
Лишь надобно народу,
Которому вы мать,
Скорее дать свободу,
Скорей свободу дать”.
“Messieurs, — им возразила
Она, — vous me comblez”, — *
И тотчас прикрепила
Украинцев к земле.
* Господа, вы слишком добры ко мне.
За ней царить стал Павел,
Мальтийский кавалер,
Но не совсем он правил
На рыцарский манер.
Царь Александр Первый
Настал ему взамен.
В нем слабы были нервы,
Но был он джентльмен.
Когда на нас в азарте
Стотысячную рать
Надвинул Бонапарте,
Он начал отступать.
Казалося, ну, ниже
Нельзя сидеть в дыре,
Ан глядь:уж мы в Париже.
С Louis le Desire.
В то время очень сильно
Расцвел России цвет,
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет.
Последнее сказанье
Я б написал мое,
Но чаю наказанье,
Боюсь monsieur Veillot.
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Оставим лучше троны,
К министрам перейдем.
Но что я слышу? Стоны,
И крики, и содом!
Что вижу я! Лишь в сказках
Мы зрим такой наряд;
На маленьких салазках
Министры все катят.
С горы со криком громким
In corpore? Сполна,
Скользя, свои к потомкам
Уносят имена.
Се Норов, се Путятин,
Се Панин, се Метлин,
Се Брок, а се Замятин,
Се Корф, се Головин.
Их много, очень много,
Припомнить всех нельзя,
И вниз одной дорогой
Летят они скользя.
Я грешен: летописный
Я позабыл свой слог;
Картине живописной
Противостать не мог.
Лиризм, на все способный,
Знать, у меня в крови;
О Нестор преподобный,
Меня ты вдохнови.
Поуспокой мне совесть,
Мое усердье зря,
И дай мою мне повесть
Окончить не хитря.
Итак, начавши снова,
Столбец кончаю свой
От рождества Христова
В год шестьдесят восьмой.
Увидя, что все хуже
Идут у нас дела,
Зело изрядна мужа
Господь нам ниспосла.
На утешенье наше
Нам, аки свет зари,
Свой лик яви Тимашев –
Порядок водвори.
Что аз же многогрешный
На бренных сих листах
Не дописах поспешно
Или переписах,
То спереди и сзади
Читая во все дни,
Исправи правды ради,
Писанья ж не кляни.
Составил от былинок
Рассказ немудрый сей
Худый смиренный инок,
Раб божий Алексей.
Исаак Бабель. Одесские рассказы
КОРОЛЬ
Венчание кончилось, раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора. Их было так много, что они высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу.
Перекрытые бархатом столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и они пели густыми голосами — заплаты из оранжевого и красного бархата.
Квартиры были превращены в кухни. Сквозь закопченные двери било тучное пламя, пьяное и пухлое пламя. В его дымных лучах пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные груди. Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человечьего мяса. Три кухарки, не считая судомоек, готовили свадебный ужин, и над ними царила восьмидесятилетняя Рейзл, традиционная, как свиток торы, крохотная и горбатая.
Перед ужином во двор затесался молодой человек, неизвестный гостям. Он спросил Беню Крика. Он отвел Беню Крика в сторону.
— Слушайте, Король, — сказал молодой человек, — я имею вам сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой…
— Ну, хорошо, — ответил Беня Крик, по прозвищу Король, — что это за пара слов?
— В участок вчера приехал новый пристав, велела вам сказать тетя Хана…
— Я знал об этом позавчера, — ответил Беня Крик. — Дальше.
— Пристав собрал участок и оказал участку речь…
— Новая метла чисто метет, — ответил Беня Крик. — Он хочет облаву. Дальше…
— А когда будет облава, вы знаете. Король?
— Она будет завтра.
— Король, она будет сегодня.
— Кто сказал тебе это, мальчик?
— Это сказала тетя Хана. Вы знаете тетю Хану?
— Я знаю тетю Хану. Дальше.
— …Пристав собрал участок и сказал им речь. «Мы должны задушить Беню Крика, — сказал он, — потому что там, где есть государь император, там нет короля. Сегодня, когда Крик выдает замуж сестру и все они будут там, сегодня нужно сделать облаву…»
— Дальше.
— …Тогда шпики начали бояться. Они сказали: если мы сделаем сегодня облаву, когда у него праздник, так Беня рассерчает, и уйдет много крови. Так пристав сказал — самолюбие мне дороже…
— Ну, иди, — ответил Король.
— Что сказать тете Хане за облаву.
— Скажи: Беня знает за облаву.
И он ушел, этот молодой человек. За ним последовали человека три из Бениных друзей. Они сказали, что вернутся через полчаса. И они вернулись через полчаса. Вот и все.
За стол садились не по старшинству. Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность. И не по богатству. Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез.
За столом на первом месте сидели жених с невестой. Это их день. На втором месте сидел Сендер Эйхбаум, тесть Короля. Это его право. Историю Сендера Эйхбаума следует знать, потому что это не простая история.
Как сделался Беня Крик, налетчик и король налетчиков, зятем Эйхбаума?
Как сделался он зятем человека, у которого было шестьдесят дойных коров без одной? Тут все дело в налете.
Всего год тому назад Беня написал Эйхбауму письмо.
«Мосье Эйхбаум, — написал он, — положите, прошу вас, завтра утром под ворота на Софийевскую, 17, — двадцать тысяч рублей. Если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и вся Одесса будет о вас говорить. С почтением Беня Король».
Три письма, одно яснее другого, остались без ответа. Тогда Беня принял меры. Они пришли ночью — девять человек с длинными палками в руках. Палки были обмотаны просмоленной паклей. Девять пылающих звезд зажглись на скотном дворе Эйхбаума. Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал парень с ножом. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, расцвели факелы, как огненные розы, и загремели выстрелы. Выстрелами Беня отгонял работниц, сбежавшихся к коровнику. И вслед за ним и другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что если не стрелять в воздух, то можно убить человека. И вот, когда шестая корова с предсмертным мычанием упала к ногам Короля, — тогда во двор в одних кальсонах выбежал Эйхбаум и спросил:
— Что с этого будет, Беня?
— Если у меня не будет денег — у вас не будет коров, мосье Эйхбаум. Это дважды два.
— Зайди в помещение, Беня.
И в помещении они договорились. Зарезанные коровы были поделены ими пополам. Эйхбауму была гарантирована неприкосновенность и выдано в том удостоверение с печатью. Но чудо пришло позже.
Во время налета, в ту грозную ночь, когда мычали подкалываемые коровы, и телки скользили в материнской крови, когда факелы плясали, как черные девы, и бабы-молочницы шарахались и визжали под дулами дружелюбных браунингов, — в ту грозную ночь во двор выбежала в вырезной рубашке дочь старика Эйхбаума — Циля. И победа Короля стала его поражением.
Через два дня Беня без предупреждения вернул Эйхбауму все забранные деньги и после этого явился вечером с визитом. Он был одет в оранжевый костюм, под его манжеткой сиял бриллиантовый браслет; он вошел в комнату, поздоровался и попросил у Эйхбаума руки его дочери Цили. Старика хватил легкий удар, но он поднялся. В старике было еще жизни лет на двадцать.
— Слушайте, Эйхбаум, — сказал ему Король, — когда вы умрете, я похороню вас на первом еврейском кладбище, у самых ворот. Я поставлю вам, Эйхбаум, памятник из розового мрамора. Я сделаю вас старостой Бродской синагоги. Я брошу специальность, Эйхбаум, и поступлю в ваше дело компаньоном. У нас будет двести коров, Эйхбаум. Я убью всех молочников, кроме вас. Вор не будет ходить по той улице, на которой вы живете. Я выстрою вам дачу на шестнадцатой станции… И вспомните, Эйхбаум, вы ведь тоже не были в молодости раввином. Кто подделал завещание, не будем об этом говорить громко?.. И зять у вас будет Король, не сопляк, а Король, Эйхбаум…
И он добился своего, Беня Крик, потому что он был страстен, а страсть владычествует над мирами. Новобрачные прожили три месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота.
И он добился своего, Беня Крик, потому что он был страстен, а страсть владычествует над мирами. Новобрачные прожили три месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота. Потом Беня вернулся в Одессу для того, чтобы выдать замуж сорокалетнюю сестру свою Двойру, страдающую базедовой болезнью. И вот теперь, рассказав историю Сендера Эйхбаума, мы можем вернуться на свадьбу Двойры Крик, сестры Короля.
На этой свадьбе к ужину подали индюков, жареных куриц, гусей, фаршированную рыбу и уху, в которой перламутром отсвечивали лимонные озера. Над мертвыми гусиными головками покачивались цветы, как пышные плюмажи. Но разве жареных куриц выносит на берег пенистый прибой одесского моря?
Все благороднейшее из нашей контрабанды, все, чем славна земля из края в край, делало в ту звездную, в ту синюю ночь свое разрушительное, свое обольстительное дело. Нездешнее вино разогревало желудки, сладко переламывало ноги, дурманило мозги и вызывало отрыжку, звучную, как призыв боевой трубы. Черный кок с «Плутарха», прибывшего третьего дня из Порт-Саида, вынес за таможенную черту пузатые бутылки ямайского рома, маслянистую мадеру, сигары с плантаций Пирпонта Моргана и апельсины из
окрестностей Иерусалима. Вот что выносит на берег пенистый прибой одесского моря, вот что достается иногда одесским нищим на еврейских свадьбах. Им достался ямайский ром на свадьбе Двойры Крик, и поэтому, насосавшись, как трефные свиньи, еврейские нищие оглушительно стали стучать костылями. Эйхбаум, распустив жилет, сощуренным глазом оглядывал бушующее собрание и любовно икал. Оркестр играл туш. Это было как дивизионный смотр. Туш — ничего кроме туша. Налетчики, сидевшие сомкнутыми рядами, вначале смущались присутствием посторонних, но потом они разошлись. Лева Кацап разбил на голове своей возлюбленной бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух. Но пределов своих восторг достиг тогда, когда, по обычаю старины, гости начали одарять новобрачных.
Синагогальные шамесы, вскочив на столы, выпевали под звуки бурлящего туша количество подаренных рублей и серебряных ложек. И тут друзья Короля показали, чего стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское рыцарство.
Небрежным движением руки кидали они на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити.
Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури. Выпрямившись во весь рост и выпячивая животы, бандиты хлопали в такт музыки, кричали «горько» и бросали невесте цветы, а она, сорокалетняя Двойра, сестра Бени Крика, сестра Короля, изуродованная болезнью, с разросшимся зобом и вылезающими из орбит глазами, сидела на горе подушек рядом с щуплым мальчиком, купленным на деньги Эйхбаума и онемевшим от тоски.
Обряд дарения подходил к концу, шамесы осипли и контрабас не ладил со скрипкой. Над двориком протянулся внезапно легкий запах гари.
— Беня, — сказал папаша Крик, старый биндюжник, слывший между биндюжниками грубияном, — Беня, ты знаешь, что мине сдается? Мине сдается, что у нас горит сажа…
— Папаша, — ответил Король пьяному отцу, — пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…
И папаша Крик последовал совету сына. Он закусил и выпил. Но облачко дыма становилось все ядовитее. Где-то розовели уже края неба. И уже стрельнул в вышину узкий, как шпага, язык пламени. Гости, привстав, стали обнюхивать воздух, и бабы их взвизгнули. Налетчики переглянулись тогда друг с другом. И только Беня, ничего не замечавший, был безутешен.
— Мине нарушают праздник, — кричал он», полный отчаяния, — дорогие, прошу вас, закусывайте и выпивайте…
Но в это время во дворе появился тот самый молодой человек, который приходил в начале вечера.
— Король, — сказал он, — я имею вам сказать пару слов…
— Ну, говори, — ответил Король, — ты всегда имеешь в запасе пару слов…
— Король, — произнес неизвестный молодой человек и захихикал, — это прямо смешно, участок горит, как свечка…
Лавочники онемели. Налетчики усмехнулись. Шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов, вложив два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что ее соседи покачнулись.
— Маня, вы не на работе, — заметил ей Беня, — холоднокровней, Маня…
Молодого человека, принесшего эту поразительную новость, все еще разбирал смех.
— Они вышли с участка человек сорок, — рассказывал он, двигая челюстями, — и пошли на облаву; так они отошли шагов пятнадцать, как уже загорелось… Побежите смотреть, если хотите…
Но Беня запретил гостям идти смотреть на пожар. Отправился он с двумя товарищами. Участок исправно пылал с четырех сторон. Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундуки. Под шумок разбегались арестованные. Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав — та самая метла, что чисто метет, — стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения. Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.
— Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, — сказал он сочувственно.
— Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар…
Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами:
— Ай-ай-ай…
А когда Беня вернулся домой — во дворе потухали уже фонарики и на небе занималась заря. Гости разошлись, и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Одна только Двойра не собиралась спать. Обеими руками она подталкивала оробевшего мужа к дверям их брачной комнаты и смотрела на него плотоядно, как кошка, которая, держа мышь во рту, легонько пробует ее зубами.
КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В ОДЕССЕ
Начал я.
— Реб Арье-Лейб, — сказал я старику, — поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков — разве не выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях?
Реб Арье-Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Перед нами расстилалось зеленое спокойствие могил. Человек, жаждущий ответа, должен запастись терпением. Человеку, обладающему знанием, приличествует важность. Поэтому Арье-Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Наконец он сказал:
— Почему он? Почему не они, хотите вы знать? Так вот — забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях — и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика?
Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане.
Он — Венчик — пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на мир одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму:
— Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег, к которому я прибьюсь, будет в выигрыше.
Грач спросил его:
— Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышишь?
— Попробуй меня, Фроим, — ответил Беня, — и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу.
— Перестанем размазывать кашу, — ответил Грач, — я тебя попробую.
И налетчики собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был на этом совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был тогда покойный Левка Бык.
— Что у него делается под шапкой, у этого Венчика? — спросил покойный Бык.
И одноглазый Грач сказал свое мнение:
— Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь.
— Если так, — воскликнул покойный Левка, — тогда попробуем его на Тартаковском.
— Попробуем его на Тартаковском, — решил совет, и все, в ком еще квартировала совесть, покраснели, услышав это решение. Почему они покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.
Тартаковского называли у нас «полтора жида» или «девять налетов». «Полтора жида» называли его потому, что ни один еврей не мог вместить в себе столько дерзости и денег, сколько было у Тартаковского. Ростом он был выше самого высокого городового в Одессе, а весу имел больше, чем самая толстая еврейка. А «девятью налетами» прозвали Тартаковского потому, что фирма Левка Бык и компания произвели на его контору не восемь и не десять налетов, а именно девять. На долю Бени, который не был тогда еще Королем, выпала честь совершить на «полтора жида» десятый налет. Когда Фроим передал ему об этом, он сказал «да» и вышел, хлопнув дверью. Почему он хлопнул дверью? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.
У Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его лавках. И он пострадал через своих же молдаванских. Два раза они выкрадывали его для выкупа, и однажды во время погрома его хоронили с певчими. Слободские громилы били тогда евреев на Большой Арнаутской. Тартаковский убежал от них и встретил похоронную процессию с певчими на Софийской. Он спросил:
— Кого это хоронят с певчими?
Прохожие ответили, что это хоронят Тартаковского. Процессия дошла до Слободского кладбища. Тогда наши вынули из гроба пулемет и начали сыпать по слободским громилам. Но «полтора жида» этого не предвидел. «Полтора жида» испугался до смерти. И какой хозяин не испугался бы на его месте?
Десятый налет на человека, уже похороненного однажды, это был грубый поступок. Беня, который еще не был тогда Королем, понимал это лучше всякого другого. Но он сказал Грачу «да» и в тот же день написал Тартаковскому письмо, похожее на все письма в этом роде:
«Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны положить к субботе под бочку с дождевой водой… — и так далее. — В случае отказа, как вы это себе в последнее время стали позволять, вас ждет большое разочарование в вашей семейной жизни. С почтением знакомый вам Бенцион Крик».
Тартаковский не поленился и ответил без промедления.
«Беня! Если бы ты был идиот, то я бы написал тебе как идиоту! Но я тебя за такого не знаю, и упаси боже тебя за такого знать. Ты, видно, представляешься мальчиком. Неужели ты не знаешь, что в этой году в Аргентине такой урожай, что хоть завались, и мы сидим с нашей пшеницей без почина? И скажу тебе, положа руку на сердце, что мне надоело на старости лет кушать такой горький кусок хлеба и переживать эти неприятности, после того как я отработал всю жизнь, как последний ломовик. И что же я имею после этих бессрочных каторжных работ? Язвы, болячки, хлопоты и бессонницу. Брось этих глупостей, Беня. Твой друг, гораздо больше, чем ты это предполагаешь, — Рувим Тартаковский».
«Полтора жида» сделал свое. Он написал письмо. Но почта не доставила письмо по адресу. Не получив ответа, Беня рассерчал. На следующий день он явился с четырьмя друзьями в контору Тартаковского. Четыре юноши в масках и с револьверами ввалились в комнату.
— Руки вверх! — сказали они и стали махать пистолетами.
— Работай спокойнее, Соломон, — заметил Беня одному из тех, кто кричал громче других, — не имей эту привычку быть нервным на работе, — и, оборотившись к приказчику, белому, как смерть, и желтому, как глина, он спросил его:
— «Полтора жида» в заводе?
— Их нет в заводе, — ответил приказчик, фамилия которого была Мугинштейн, а по имени он звался Иосиф и был холостым сыном тети Песи, куриной торговки с Серединской площади.
— Кто будет здесь, наконец, за хозяина? — стали допрашивать несчастного Мугинштейна.
— Я здесь буду за хозяина, — сказал приказчик, зеленый, как зеленая трава.
— Тогда отчини нам, с божьей помощью, кассу! — приказал ему Беня, и началась опера в трех действиях.
Нервный Соломон складывал в чемодан деньги, бумаги, часы и монограммы; покойник Иосиф стоял перед ним с поднятыми руками, и в это время Беня рассказывал истории из жизни еврейского народа.
— Коль раз он разыгрывает из себя Ротшильда, — говорил Беня о Тартаковском, — так пусть он горит огнем. Объясни мне, Мугинштейн, как другу: вот получает он от меня деловое письмо: отчего бы ему не сесть за пять копеек на трамвай и не подъехать ко мне на квартиру и не выпить с моей семьей стопку водки и закусить чем бог послал. Что мешало ему выговорить передо мной душу? «Беня, — пусть бы он сказал, — так и так, вот тебе мой баланс, повремени мне пару дней, дай вздохнуть, дай мне развести руками». Что бы я ему ответил? Свинья со свиньей не встречается, а человек с человеком встречается. Мугинштейн, ты меня понял?
— Я вас понял, — сказал Мугинштейн и солгал, потому что совсем ему не было понятно, зачем «полтора жида», почтенный богач и первый человек, должен был ехать на трамвае закусывать с семьей биндюжника Менделя Крика.
А тем временем несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре. Несчастье с шумом ворвалось в контору. И хотя на этот раз оно приняло образ еврея Савки Буциса, но оно было пьяно, как водовоз.
— Го-гу-го, — закричал еврей Савка, — прости меня, Венчик, я опоздал, — и он затопал ногами и стал махать руками. Потом он выстрелил, и пуля попала Мугинштейну в живот.
Нужны ли тут слова? Был человек и нет человека. Жил себе невинный холостяк, как птица на ветке, — и вот он погиб через глупость. Пришел еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живот человека. Нужны ли тут слова?
— Тикать с конторы, — крикнул Беня и побежал последним. Но, уходя, он успел сказать Буцису:
— Клянусь гробом моей матери, Савка, ты ляжешь рядом с ним…
Теперь скажите мне вы, молодой господин, режущий купоны на чужих акциях, как поступили бы вы на месте Бени Крика? Вы не знаете, как поступить. А он знал. Поэтому он Король, а мы с вами сидим на стене второго еврейского кладбища и отгораживаемся от солнца ладонями.
Несчастный сын тети Песи умер не сразу. Через час после того, как его доставили в больницу, туда явился Беня. Он велел вызвать к себе старшего врача и сиделку и сказал им, не вынимая рук из кремовых штанов:
— Я имею интерес, — сказал он, — чтобы больной Иосиф Мугинштейн выздоровел. Представляюсь на всякий случай. Бенцион Крик. Камфору, воздушные подушки, отдельную комнату — давать с открытой душой. Если нет, то на всякого доктора, будь он даже доктором философии, приходится не более трех аршин земли.
И все же Мугинштейн умер в ту же ночь. И тогда только «полтора жида» поднял крик на всю Одессу.
— Где начинается полиция, — вопил он, — и где кончается Беня?
— Полиция кончается там, где начинается Беня, — отвечали резонные люди, но Тартаковский не успокаивался, и он дождался того, что красный автомобиль с музыкальным ящиком проиграл на Серединской площади свой первый марш из оперы «Смейся, паяц». Среди бела дня машина подлетела к домику, в котором жила тетя Песя.
Автомобиль гремел колесами, плевался дымом, сиял медью, вонял бензином и играл арии на своем сигнальном рожке. Из автомобиля выскочил некто и прошел в кухню, где на земляном полу билась маленькая тетя Песя. «Полтора жида» сидел на стуле и махал руками.
— Хулиганская морда, — прокричал он, увидя гостя, — бандит, чтобы земля тебя выбросила! Хорошую моду себе взял — убивать живых людей…
— Мосье Тартаковский, — ответил ему Беня Крик тихим голосом, — вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, — в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту новость.
Тут Беня сделал паузу. На нем был шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты.
— Десять тысяч единовременно, — заревел он, — десять тысяч единовременно и пенсию до ее смерти, пусть она живет сто двадцать лет. А если нет, тогда выйдем из этого помещения, мосье Тартаковский, и сядем в мой автомобиль…
Потом они бранились друг с другом. «Полтора жида» бранился с Беней. Я не был при этой ссоре. Но те, кто были, те помнят. Они сошлись на пяти тысячах наличными и пятидесяти рублях ежемесячно.
— Тетя Песя, — сказал тогда Беня всклокоченной старушке, валявшейся на полу, — если вам нужна моя жизнь, вы можете получить ее, но ошибаются все, даже бог. Вышла громадная ошибка, тетя Песя. Но разве со стороны бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучались, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы? Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами, тетя Песя. Вы имеете пять тысяч на руки и пятьдесят рублей в месяц до вашей смерти, — живите сто двадцать лет.
Похороны Иосифа будут по первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками, хор из Бродской синагоги, сам Миньковский придет отпевать покойного вашего сына…
И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги, торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни. Таких похорон Одесса еще не видала, а мир не увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. В синагогах, увитых зеленью и открытых настежь, горело электричество. На белых лошадях, запряженных в колесницу, качались черные плюмажи. Шестьдесят певчих шли впереди процессии. Певчие были мальчиками, но они пели женскими голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю Песю под руки. За старостами шли члены общества приказчиков евреев, а за приказчиками евреями — присяжные поверенные, доктора медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного бока тети Песи находились куриные торговки старого базара, а с другого бока находились почетные молочницы с Бугаевки, завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как жандармы на параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря и молоке. И позади всех плелись служащие Рувима Тартаковского. Их было сто человек, или двести, или две тысячи. На них были черные сюртуки с шелковыми лацканами и новые сапоги, которые скрипели, как поросята в мешке.
И вот я буду говорить, как говорил господь на горе Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все, что я видел, я видел своими глазами, сидя здесь, на стене второго кладбища, рядом с шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из погребальной конторы. Видел это я, Арье-Лейб, гордый еврей, живущий при покойниках.
Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему.
И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл «Смейся, паяц» и остановился. Люди молчали как убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи, с горящими глазами и выпяченной грудью зашагали вместе с членами общества приказчиков евреев. Впереди шел Беня Крик, которого тогда никто еще не называл Королем.
Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и простер руку.
— Что хотите вы делать, молодой человек? — подбежал к нему Кофман из погребального братства.
— Я хочу сказать речь, — ответил Беня Крик.
И он сказал речь. Ее слышали все, кто хотел слушать. Ее слышал я, Арье-Лейб, и шепелявый Мойсейка, который сидел на стене со мною рядом.
— Господа и дамы, — сказал Беня Крик, — господа и дамы, — сказал он, и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем. — Вы пришли отдать последний долг честному труженику, который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех, кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы! Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков.
Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди, уже обреченные смерти, и есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая в обреченную грудь, пробивает Иосифа, не видевшего в своей жизни ничего, кроме пары пустяков. Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее. Поэтому, господа и дамы, после того как мы помолимся за нашего бедного Иосифа, я прошу вас проводить к могиле неизвестного вам, но уже покойного Савелия Буциса…
И, сказав эту речь, Беня сошел с холмика. Молчали люди, деревья и кладбищенские нищие. Два могильщика пронесли некрашеный гроб к соседней могиле. Кантор, заикаясь, окончил молитву. Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. За ним пошли, как овцы, все присяжные поверенные и дамы с брошками. Он заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая панихида — поверьте слову Арье-Лейба, старого старика.
Говорят, что в тот день «полтора жида» решил закрыть дело. Я при этом не был. Но то, что ни кантор, ни хор, ни погребальное братство не просили денег за похороны, — это видел я глазами Арье-Лейба. Арье-Лейб — так зовут меня. И больше я ничего не мог видеть, потому что люди, тихонько отойдя от Савкиной могилы, бросились бежать, как с пожара. Они летели в фаэтонах, в телегах и пешком. И только те четыре, что приехали на красном автомобиле, на нем же и уехали. Музыкальный ящик проиграл свой марш, машина вздрогнула и умчалась.
— Король, — глядя ей вслед, сказал шепелявый Мойсейка, тот самый, что забирает у меня лучшие места на стенке.
Теперь вы знаете все. Вы знаете, кто первый произнес слово «король». Это был Мойсейка. Вы знаете, почему он не назвал так ни одноглазого Грача, ни бешеного Кольку. Вы знаете все. Но что пользы, если на носу у вас по-прежнему очки, а в душе осень?..
Читать далее А. Беседин «ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО ОТ БЕНИ КРИКА ДО…»