МИР ВАШЕМУ ДОМУ! Отрывок

Отрывок из романа «Когда боги бессильны». Книга 3 «Мир вашему дому»

И Лавров пошёл к Чагину.

Они познакомились ещё в давние времена абитуры. Оба из неполных семей, оба волчонка, много раз битых в школе, они быстро поняли, что вместе они стая, сила способная диктовать свои правила другим. Их агрессия выплёскивалась на окружающих, одиночек, занятых своими проблемами, подчиняя и унижая их. Встретив сопротивление, с которым не могли справиться сами, они  призывали себе на помощь нескольких своих подручных. Поведение их было вызывающим, они бравировали своим цинизмом, и вскоре за ними закрепилась сомнительная слава циников. С ними старались не связываться. Но учились оба хорошо и претензий к ним не было.

Но после второго курса их тандем распался. В конце лета, пока студенты ещё не вернулись с летних каникул, они встретились в пустом общежитии, и напросились в гости к знакомой Чагина Ирине. Пока не приехали сокурсницы, та жила в комнате одна, и привезла с собой из дома много всяких вкусностей. В дружеской пирушке они весело провели вечер и, когда хозяйка сказала, что уже поздно, пора спать, и попросила их удалиться, они сказали, что не пробовали ещё главной вкусности, её саму, и стали к ней приставать. Она кричала, сопротивлялась, но в пустом общежитии некому было прийти ей на помощь. Они заявили, что и не таких кобылиц объезжали и надругались над ней. Рано утром, пока все спали, она исчезла. А вечером, огромный амбал шофер, схватив обеими руками, как щенков за шиворот, пинками погнал их к машине, в которой сидели Ирина и её отец. Шофер остался на улице, а их, как мешки с мусором, швырнул в салон машины.

— Эти? — гневно спросил отец.

— Да. — тихо сказала Ирина.    

Тогда отец достал пистолет и, багровея от гнева и ярости, направил его в лоб Чагину.

— Вы, подонки, вы хоть представляете себе, что не для вас, мерзавцев, я растил свою девочку, что не для вас, ублюдков, я тратил свою отцовскую любовь и нежность, чтобы взлелеять этот цветок? — спросил он гневно и властно.

Чагин, не дыша, как завороженный, не мигая, смотрел в чёрное дуло пистолета, каждое мгновение, ожидая, что чёрный ангел смерти, вырвется на свободу и, что это мгновение будет для него последним. От страха похолодела спина, открылся мочевой пузырь и струйка мочи, промочив штаны, разлилась по салону машины. Лавров тоже сидел, не жив, не мёртв.

— Что с вами, собаками, делать? Пристрелить, как бешеных псов, чтобы людям жизнь не портили, небо не коптили?

— Папа, может не надо? — просительно прикоснулась Ирина его плеча.

— Может, кто-то из них тебе нравится? Выбирай. Я его пристрелю последним.

— Нет. Они оба мне противны.

— Удивительно! Но мне они тоже одинаково противны. Правда, может и не надо руки об говно марать. Предадим, подонков, в руки закона, а уж я-то постараюсь, чтобы они получили по полной программе и пожалели, что родились на этот свет.

— Пошли вон, мерзость! — сказал он и, открыв двери, брезгливо ногами выпнул их прямо в грязь.

И началось! Их обоих вызвали к следователю, допросили. Допросили и коменданта общежития.  Отпираться было невозможно, так как пустое общежитие оказалось не таким уж пустым и свидетелей оказалось больше, чем достаточно. Возбудили уголовное дело, собрали улики, и всё было готово для передачи в суд. Следователь посоветовал им учить тюремный фольклор и сушить сухари.

— Ничего!  И там люди живут — успокаивал он их — и там талантов много:

               На мне теперь тюремная одежда

               Квадратик неба синего и звёздочка вдали

               Сверкает мне, как слабая надежда!

Не правда ли талантливо? И даже лирично! И там выживают, оставляя в тюрьме свой цинизм, эгоизм, гордыню и выходят на свободу с чистой совестью. А, если нет, то:

              Таганка! Я твой бессменный арестант

              Погибли юность и талант      в стенах твоих!

Рушилась вся жизнь и они, действительно, испугались. Куда-то отлетели агрессия и цинизм, они стали тише воды, ниже травы. Как испуганные тени приходили они на вызовы следователя. И однажды он пожалел их:

— Конечно, вас, мерзавцев, мне не жаль. Вы заслуживаете того, что заслужили. Но я сам отец и мне искренне жаль ваших матерей, положивших свои не лёгкие жизни, чтобы вырастить единственных сыновей, свою единственную радость, надежду и опору в старости. Вы же стали циниками и негодяями, в угоду своей гордыне поправшими законы общества, его мораль и нравственность, сбились с пути, и не оправдали их надежд. Теперь, я вижу, что вы испугались, осознали свою подлость и вину, неверность своей жизненной позиции, но, поверьте, как мне не жаль ломать ваши непутёвые судьбы, я вам уже ничем помочь не могу.

Он в задумчивости стал разглядывать их, придурков, которым жизнь обещала всё, и которые сами всё испортили по своей глупости, пытаясь подогнать под себя общество и его нормы поведения. Они долго молчали, потом он сказал:

—  В сложившейся ситуации, я думаю, помочь вам может только Сергей Адамович. Но, если он согласится, то у него будут свои интересы и свои планы на вас. Я поговорю с ним и, если вы согласны принять его помощь, то я могу организовать вашу встречу.

Они были согласны на всё!

На встречу, Сергей Адамович пришёл в гражданском. Но в нём чувствовалась военная выправка, спокойная уверенность в себе, знание людей и привычка управлять ими. Ознакомившись с делом, он переговорил с каждым в отдельности и сказал: «циники, конечно, но ребята перспективные, мне такие и нужны». Подписали какие-то документы, и они стали осведомителями КГБ по кличке Кратон и Диоген, греческими философами школы циников. С ними провели психологические тренинги, убрали лишнюю агрессию, сделали «своими в доску парнями», немного циниками, вращающимися в студенческой среде, легко и свободно входящими в контакт и вызывающими на откровенность. Лавров стал Кратоном, специализирующимся на учащейся молодёжи, а Диоген на преподавательском составе. Ему предстояло стать публичным лицом.

Передача дела в суд, была приостановлена, по причине открытия новых обстоятельств, и оставалось тихо закрыть дело. Но для этого нужно было, чтобы Ирина забрала своё заявление об изнасиловании. Агенты влияния КГБ из студенческой среды окружили её своим вниманием, внушая ей сострадание к падшим. Но она была непреклонной, она никогда не простит предательства Чагина, когда-то ей симпатичного, а, может быть даже в чём-то любимого. Пока новые подруги внушали ей жалость, что навсегда ломается судьба молодых людей, было решено подключить самого Чагина. Но она не желала его видеть, и ненависть всегда была реакцией на его появление. Но время и «подруги» работали на Чагина. Они искали в нём только хорошее и разрабатывали его новый образ, каким ему ещё только предстояло стать. Однажды ей пообещали познакомить с интересным молодым человеком, который давно и тайно её любит и желает с нею встретиться, и вместе они пошли на свидание. Он ждал её с большим букетом любимых ею чайных роз. Она стремительно пошла навстречу букету и, когда молодой человек отвёл букет от лица, то им оказался Чагин. На мгновение она замешкалась, и этого было достаточно, чтобы он овладел ситуацией. Он был таким внимательным и в то же время таким виноватым и таким заискивающе жалким, что сердце её дрогнуло, и она приняла букет. Они стали встречаться.

 И вскоре чувство оскорблённой ненависти в её большом и добром сердце было заменено большой любовью. Он тоже, поначалу спасавший свою шкуру, игравший роль кающегося грешника, явно переиграл. Впервые встретившись с такой всепрощающей и огромной любовью, он не устоял и с головой окунулся в этот омут. Дело было закрыто. Они собирались пожениться, но нужно было получить благословление родителей. А родителей, после памятной встречи с будущим тестем, Чагин панически боялся. Ирина их вызвала, и встреча была назначена на нейтральной территории, в ресторане «Север». Когда Чагин в назначенное время появился в тесном зале ресторана, они уже сидели там. Ирина, сияя от счастья и радости, поднялась ему навстречу и представила его. Мать с нескрываемым любопытством рассматривала будущего зятя, а отец презрительным взглядом смерил его с головы до ног и отвернулся. Он робко сел на край стула и стал молча слушать их разговор. На вопрос матери, обращённый к нему, где будут жить молодые, он неожиданно для себя ответил:

— Это как бог даст.

На вопрос на, что будут жить молодые? Ответил:

— Бог поможет.

Тогда отец хлопнул себя по ляжкам и расхохотался так, что все посетители обернулись к ним. Он хохотал долго и громко, сотрясая зал, не обращая внимания на то, что на него глядят и, что оркестр замолк на полуслове. Насмеявшись досыта, он вытер выступившие слёзы, хлопнул Чагина по плечу и сказал:

— Учитесь, женщины, как нужно относиться к своему ближайшему родственнику! И это, правда, люби мою Иринку, и бог тебе поможет. Бог, он знает, что зять любит взять.

Лёд растаял, и они стали общаться легко и свободно.

И вскоре оба факультета плясали на их свадьбе. Все, кроме Лаврова. Перед свадьбой Ирина сказала:

— Не я впустила его в свою постель. Поэтому сделай, пожалуйста, так, чтобы наши пути никогда больше не пересекались.

Они сохранили свои отношения, но в их семью Лавров никогда не был вхож. Чагин быстро рос по комсомольской линии, стал секретарём комсомольской организации факультета, вошёл в состав комитета комсомола университета и за что-то там отвечал. Теперь Лавров шёл к Чагину.

В комитете комсомола тот сидел один. Увидев Лаврова, он искренне обрадовался, вывесил табличку «Приёма нет», закрыл двери на ключ и, отодвинув в сторону большой портрет Ленина, достал из ниши за портретом бутылку коньяка, две рюмки и лимон. Разлив коньяк, и тонко порезав лимон, полез в стол, достал оттуда бумажный конверт с фотографиями и с гордостью разложил их перед Лавровым. На фотографиях было изображено, что-то маленькое, розовенькое, пухленькое.

— Это моя Людочка — с гордостью сказал он — а это моя Ириша.

На фотографии была Ирина с дочкой, пополневшая, красивая, сияющая счастьем. Лавров долго рассматривал фото, и ему даже немного стало завидно и, чтобы не быть окончательно раздавленным асфальтовым катком позитива, который на него катил Чагин, он, как настоящий циник, произнёс:

— Так выпьем за советскую семью образцовую!

Они чокнулись, выпили, закусили лимоном. Поморщились. Ленин, молча и с укоризной смотрел на них со стены.

— А как твои отношения с тестем, с тёщей? Тесть ведь крутой мужик! Я тогда сам, чуть в штаны не наклал, когда он нас прижучил.

Чагину эти воспоминания не доставляли удовольствие и, слегка поморщившись, ответил:

— Нормальные. Поначалу он меня держал за кающегося мерзавца, которому нет прощения, но после рождения Людочки, всё изменилось. Я подарил ему великое счастье быть дедом, и теперь я полноценный родственник, и даже немного больше. Тёща к моему приезду всегда такие вкусные блины печёт, ты сроду таких не пробовал. А у тебя как дела?

И Лавров рассказал ему, как Егор Краснов подрядился покрасить церковь, как привлёк его к этому делу и как его исключили из бригады. Чагин его внимательно слушал.

— Что-то я не помню, чтобы ты альпинистом был.

— Но там было много и доступной мне работы.

— Условия работы были обговорены, и слово надо было держать.

— Но я ведь не виноват, что Сергей Адамович вызвал меня на семинар. Не буду же я предъявлять Егору справку из КГБ, что я не прогулял, а был занят.

— И много ты потерял?

— На новенькую «Волгу», пожалуй, не хватило бы. Но на «Москвич», вполне. И на бензин ещё осталось бы.

— Даже так! Не скоро я заработаю такие деньги! И, что ты хочешь от меня?

Лавров задумался.

— Да, в общем, то ничего. Егор парень хороший, зла я ему не хочу. Но пережить такую потерю, согласись, совсем не просто. Поэтому, наверное, я и пришёл к тебе поплакаться в жилетку.

Он взял бутылку, налил себе коньяка, налил Чагину и молча выпил, не закусывая. Чагин же пить не стал, а пошёл к стеллажам с делами комсомольцев, достал там карточку Егора и стал её просматривать.

— Правда, видно хороший человек, нет ни одного доноса. Удивительно, времена вроде бы другие, писать доносы стало не модно. Но ведь пишут! Я, кажется, его вспоминаю, такой высокий красивый радиофизик. Что ты можешь о нём рассказать?

— Я никогда на него не стучал, но пикировались мы с ним всегда на грани дозволенного. Анекдоты, суждения. Он считает, что наш социализм обречён. Он считает, что революции задумывают гении, делают герои, пользуются её плодами негодяи, а разрушают подлецы. И наше время, время подлецов.

— Молодец! — неожиданно похвалил Чагин. — Может быть тебе удивительно, но я думаю тоже самое. Мы, Кратон, с тобой циники, поэтому можем себе позволить думать иначе, чем говорим. Я, недавно был в Москве на семинаре по экономике и нам рассказывали, как о великом прорыве, о сделке по алмазам Якутии с фирмой де Бирс. Мы на 35 лет вместо того, чтобы развивать свою промышленность, обрабатывать алмазы, передаём все добываемое сырьё этой фирме. У них там будет всё небо в алмазах, а мы за это получаем деньги в сумме недостаточной, чтобы окупить вскрышные работы на месторождении. Тебе, как экономисту, как видится такая сделка, такая экономика?

— Наверное, им нужны доллары и рабский труд больше, чем высокая производительность труда и экономическая эффективность.

— Я переговорил с умными людьми, и на вопрос, на сколько времени хватит такой экономики, они сказали, что на три, четыре года, а быть может и меньше потому, что как только наметится кризис, высокопоставленные воры и подлецы мгновенно разворуют все фонды, все государственные закрома и социализму крышка.

— И, что нельзя исправить ситуацию? Ведь наша «контора» и её «железный Шурик» так блестяще убрали Хрущёва. Каждый день начинался с нового анекдота про Никиту, про Хруща, про лысого, про кукурузника, так что, когда его убрали, никто и не пожалел о нём. Нельзя что ли так же разобраться и с его сменой?

— Зачем? У них там неисчерпаемый закрытый резервуар своекорыстных подлецов, один хуже другого. Надо просто быть готовым к неизбежным переменам и, по возможности, приближать их. И должны они произойти, чем раньше, тем лучше, пока мы молоды, чтобы и нам что-то досталось от жизни и общего пирога. А пока надо держаться за партию, комсомол и за «контору».

Чагин выпил свой коньяк, разлил по новой, и продолжил:

— Но открылись новые обстоятельства. Какой-то идиот, которому было приказано искать нефть рядом с Транссибом, в Кузбассе, ослушался своих начальников, которые, несомненно, знали лучше, где её искать. Соорудил плоты, погрузил на них буровое оборудование и тёмной ночью проплыл мимо Томска вниз по Томи и Оби, высадился в каких-то непроходимых болотах и, пробурив первую же скважину, открыл там гигантское месторождение нефти.

— И как ты мог это допустить?

— Во-первых, дело было тёмной ночью, а во-вторых, чтобы пустить этот плот ко дну, нужны были торпеды. А торпеды то нынче дороги.

— Скажи прямо, что прошляпил!

— Виноват! — шутливо заныл Чагин. — А сам то, где ты раньше был? Вот так всегда и получается: бедному Ванечке всегда чёрная корочка и на «орехи» ещё достаётся. – Потом серьёзно продолжил – Теперь они постараются так же бездарно продать эту нефть, а когда пойдут доллары, они будут купать буржуев в золоте, сами купаться в лучах славы, а бедным ванечкам пахать за бесценок и грызть чёрную корочку, как минимум, ещё двадцать лет.

— Нефть — кровь земли! Миллиарды лет Земля берегла и накапливала её. Ресурсы её ограничены. Ещё Менделеев говорил: сжигать нефть в топках всё равно, что топить печи ассигнациями.

— Теперь они будут топить чужие печи нашими ассигнациями.

— И им, и их внукам многое, что перепадёт из потока этих ассигнаций?

— Конечно, время подлецов и бесконтрольный поток долларов породит невиданный ранее уровень коррупции. Так, что слуги народа и их внуки будут обречены, жить в шоколаде и купаться в коньяке.

— А бедные ванечки, которым обязаны служить эти слуги народа?

— И бедным ванечкам тоже чёрная корочка гарантирована. Иду я по Москве, по Ленинскому проспекту. «Верным путём идёте, товарищи!» — читаю ленинские слова, написанные на растяжке через проспект. А навстречу мне, тоже верным путём, идёт бедная Машенька, жена бедного Ванечки, приехавшая в Москву за дефицитом. Руки её оттянуты сумками с колбасой, сама она уставшая от толкания в очередях, глаза безумные. А главный дефицит – пластиковую крышку от унитаза, просунув голову в очко, как хомут, одела на шею. Раскрытая на шарнире крышка болтается перед нею огромным высунутым языком и на каждом шагу бьёт её по лицу. И эта картина, «Машенька с дефицитом», достойная кисти великого художника, для меня стала портретом нашего социализма.

Лавров, представив себе такую картину, рассмеялся.

— Нет, картина так и должна называться — «Верным путём идёте, товарищи!». На эту тему есть анекдот. Хруща, за границей, журналисты спрашивают: каким способом вы осуществляете снабжение населения в условиях такой большой страны? Он им отвечает: свозим всё в Москву, а оттуда рюкзаками по всей стране.

Чагин сдержано улыбнулся.

— Дефицит рождает коррупцию, и в Москве уже сейчас масса не заработанных дармовых денег. И рыба гниёт с головы.

— Неужели всё так плохо?

— Хуже не бывает.

— Но ведь социализм, как идеология, как экономическая формация, победно шагает по планете?

— По инерции. Сам социализм кончился, когда Сталин, по доносу Берии, убрал от себя своего начальника охраны верного ему генерала Власика, только за то, что тот любил свеженькую малосольную селёдочку и съел её подозрительно много. И дни Сталина, как и социализма, были сочтены. 

— Но ведь были великие свершения. — горячился Лавров. — Коллективизация, индустриализация, ликбез, превративший безграмотную страну в самую читающую на планете. Если граф Толстой только рассуждал, нужны ли грамота и больницы мужику, то врач и учитель при Сталине, как клуб, электричество, почта и телефон стали обычными для села. Взяв Россию с сохой, он провёл её сквозь поражения к победе в Отечественной войне, и оставил вооружённой атомным оружием и ракетами. И это всё Сталин и социализм.

—  Да, это всё Сталин и социализм. Он лидер, он вождь, он гений и прочая, и прочая. Но вопрос в другом, нужна ли нам система, которая завязана на одном человеке, тем более, сейчас, когда на смену лидеру пришли клоуны?

Да и нужен ли нам сам такой лидер, стоящий на позиции своей исключительности? Это всегда тиран, он никого не допустит к власти, ни с кем ею не поделится, никогда не подготовит себе достойную смену, а когда случится неизбежное, бросит власть клоунам, способным только проматывать наследие вождя. Он вождь, он гений, он стратег, он великий шахматист, игравший на глобусе, но в своём психическом развитии он отстал от своих сверстников! Душой он остался в детстве, ребёнком, строящим замки в песочнице, где каждая песчинка — это живой человек! Песок это мы, а песочница наша страна. А воздушными, как и песочными замками, никто, никогда не дорожил.

— Только не надо валить всё с больной головы на здоровую. – возразил Лавров. – Мы, этот песок, этот народ, всегда хотел только воли, а не свободы, своеволия, а не ответственности. Воля, вольность, вольница – мечта поэтов, мужиков, народа. Мы готовы идти за любым, кто скажет: «Я, пришёл дать вам волю!». Воля – это тоже свобода, но это свобода от. Свобода пса, сорвавшегося с цепи, свобода сеять террор и хаос, свобода казнить или миловать любого. Желать воли это значит желать свободы от всего: от власти, государства, закона, совести, морали. Но свобода — это свобода для. Для жизни, творчества, созидания, ответственности! А все хотели вольницы, хотели быть вольными, и никто не хотел отвечать ни за что. А, когда страна покатилась под откос, то должен же был кто-то нажать на тормоза. Ты видишь в этом исключительность и тиранию, а я вижу мужество человека, взявшего на себя ответственность за страну.

— Значит, песок сам виноват, что позвал ребёнка лепить из него песочные замки?

— Да. Русский народ, он, красив, смел, талантлив, могуч, но аморфен и сыпуч, как песок. И требуется сильная воля и мужество, чтобы, преодолев его сопротивление, проистекающее из его вечного стремления к воле, к безответственности, собрать его воедино. Чтобы сделать его свободным, а значит, ответственным.

— Интересный поворот. Тиран Иосиф Сталин – борец за свободу, гигант мысли и отец русской демократии?

— И борец, и гигант, и отец. И кровавый тиран, как Иван Грозный, и как Пётр Великий, собиратели земли русской. Когда песок, по каким-то причинам пересыхал, и государство готово было рассыпаться на куски, стремление к воле и безответственности угрожало свободе России, они находили в себе силу, волю и мужество, чтобы остановить развал, соединить песок воедино, собрать народ, укрепить национальную безопасность и сохранить свободу России. Правда, на это уходило много крови.

— И уходили проклинаемые потомками?

— А, что делать? Такова, наверное, судьба всех, кто имеет волю и мужество в этой песочнице.

Разговор принимал интересный оборот, и Чагин, не ожидавший встретить сопротивление, немного разгорячился и, чтобы обдумать сказанное, стал перебирать фотографии.

— Подумать только! — сказал он после паузы — Казалось бы, простая игра словами «воля» и «свобода», а такая разная историческая судьба. Что уж точно, то свободы, как цемента, нитями взаимной ответственности, связующего этот песок, в России никогда не было. И наше время, время подлецов и клоунов, это опять стремление к воле и к безответственности, наметившаяся тенденция к разрушению страны? И, чтобы преодолеть её, нужен будет новый тиран?

— Семантика! — сказал Лавров услышанное, когда-то от Егора, пришедшее из кибернетики, слово. — «Народная воля», «Земля и воля» и другие совращали народ и несли России смуту, террор и хаос. И потребовалось вмешательство силы, чтобы прекратить этот разврат. Безответственная воля, власть толпы, рождает тиранов! И власть тирана, его воля и сила, уничтожили развратников, путавших понятия «воля» и «свобода», своеволие и ответственность, сеющих террор, вечно зовущих Русь к топору. И кто виноват, что пострадало множество невиновных? Я бы однозначно не ответил. И кто виноват, что ещё пострадают множество невиновных? И кто там их, вообще, считает, когда впереди «ясная цель» и «светлое будущее»? «Лес рубят — щепки летят!». Воля тирана подчинила себе волю народа, направила его энергию на выполнение «грандиозных» планов, отучила его думать и действовать самостоятельно, лишила инициативы и ответственности, а значит, и свободы. Это я о роли песчинок в этой песочнице, об ответственности народа за свою судьбу. И неизбежно приходит время подлецов и клоунов, на которых «неожиданно» свалилась власть тирана.

— Маятник качнулся, и время подлецов стало жутким и кровавым сразу же после первого декрета советской власти, заменившего законы российской империи на «революционное чутьё». После покушения Фанни Каплан, слепой неврастенички, так умело ранившей Ленина, сакральную жертву своих однопартийцев, Яков Свердлов сосредоточил в своих руках всю власть и развязал кровавый «красный террор».

— Ты считаешь, что Ильич был принесён в жертву, чтобы развязать «красный террор» и гражданскую войну?

— Да. Но бог прибрал Яшу, которого обещал повесить даже его родной брат. Дальше — больше, по логике террора. Существует поговорка: «ягода убивает цветок», как неотвратимость хода событий. И, по мистическому совпадению, нарком НКВД, по фамилии Ягода, убил весь цвет революции, всех троцкистов и прочих бухаринцев.

— И не только троцкистов, но и массу к ним непричастных.

— Но наркома Ягоду, убил нарком Ежов, наркома Ежова убил нарком Берия, наркома Берию, в борьбе за власть уже после смерти Сталина, убил Хрущёв. Который пришёл домой с пленума ЦК партии, освободившего его от всех постов, бросил портфель на стол, и сообщил «Всё! Свободен!». Ущипнул себя, удивился и добавил: «И живой!»

— Скорпионы в банке! Но каждый новый нарком не только уничтожал наркома предыдущего, но и весь связанный с ним аппарат убийц, вовлекая в свои разборки тысячи непричастных граждан?

— Положение усугубилось, когда заключённый Френкель предложил использовать рабский труд заключённых на стройках социализма. Ему сохранили статус заключённого, но дали огромные полномочия, и он создал Беломорканал и империю Гулаг. Тогда счёт арестованных пошёл на миллионы. Зэк и вертухай стали символом системы.

— Ты не думаешь, что в своих жестоких играх, эти наркомы так заигрались, что убили и самого Хозяина, Сталина?

— Думаю, что это так.

— Почему?

— Сталин, великий стратег, понимал, что номенклатура себя исчерпала, и завёл подозрительно крепкую дружбу с Мао Цзе Дуном, с Китаем.

— «Русский с китайцем братья навек!» — я помню эту песню. По радио она звучала каждый день.

— Наверное, они хотели, используя высокий потенциал советской науки и трудолюбие китайцев, строить другой социализм и завоевывать мир, предложив ему множество различных товаров потребления. Но для этого надо было изменить модель экономики, структуру власти, поставить номенклатуру в жёсткие рамки. Зная крутой нрав этих вождей, советская номенклатура не стала ждать. И председателю Мао пришлось делать «культурную революцию», ставить номенклатуру на колени и каяться перед китайской молодёжью, будущем страны, уже в одиночку.

— И вечное братство с китайцем не состоялось! «Хрущёв и клика ревизионистов» стали  «предателями дела социализма», и каждый пошёл своим путём. И мы остались прозябать в краю наглых непуганных идиотов, у которых руки в крови и которые ещё имеют наглость спрашивать: «С кем вы, мастера культуры?».

Чагин посмотрел на Лаврова.

— Хочешь меня спросить: с кем вы, мастера цинизма? Отвечаю: конечно, с ними, с наглыми и непуганными. Пока у них есть сила, есть власть! А с кем же ещё? С гегемоном, изнасилованным ежовыми и бериями, превращённым ими в бесформенную «трудящуюся массу», от имени которой они же его и насилуют?

С быдлом, которое называется интеллигенцией? У которой есть мысли, но нет ни принципов, ни убеждений, есть обострённое чувство справедливости, но нет ни воли, ни разума, ни терпения?  Которая, как оказывается, не смогла понять даже простой разницы между словами «народная воля» и свобода, тем самым, ввергнув народ в кровавый террор, хаос и страдания. Про гражданское мужество и гражданскую ответственность, это быдло и не слышало.

— Но это же путь в никуда! В пропасть и в распад.

— А, что делать? Каждый народ имеет то, что он заслуживает.

— Какую великую идею испоганили! Вековую мечту человечества о братстве, равенстве и свободе! И теперь я хорошо понимаю Егора!

— Хорошо твоему Егору! Вышел мальчик из тайги, огляделся вокруг, и видит — короли то голые. Что на Западе, что на Востоке! И надо хорошо учиться и много работать, чтобы приличнее их, бедных, одеть. Похвально! Но, по-моему, эта задача не имеет решения. И, как же собирается её решать твой Егор?  Он по-прежнему верит в свой народ, в его светлое будущее, и готов жизнь положить за други своя?

— Он считает, что все, что строится на века, должно быть создано с любовью. На прочном фундаменте справедливости, где справедливость есть правда, рождённая мудростью законов. Для этого необходимо, взывая к богочеловеческой сущности каждого человека, терпеливо и настойчиво воспитывать в нём совесть и любовь, волю и мужество, стремление к свободе и ответственности, к честности и трудолюбию. Только так могут появиться человеческое достоинство, гражданское мужество, гражданская ответственность, объективность разума и человеческая солидарность. Могут появиться граждане. А будут настоящие граждане — всё остальное к ним приложится. И я верю ему! И тоже хотел бы стать человеком!

 Лавров замолчал, и немного помолчав, продолжил — А как там, на Западе? Ведь за тридцать лет власти Сталина, через американские тюрьмы прошло заключённых много больше, чем через сталинские лагеря. И срока у них огромные, не редко по сто и двести лет тюрьмы, и казнями суды не брезгуют, но в Америке это не вызывает отторжения. Почему?

— Человек всегда эгоистичен, агрессивен, склонен к правонарушениям. Тем более в США — стране иммигрантов. И, поддерживая в гражданах свободу, уверенность в своих силах, инициативу и предприимчивость, государство требует от них ответственности во всех сферах их деятельности. США читается ещё, как Судящиеся Штаты Америки. Там каждый гражданин, решив, что его конституционные права нарушены, считает своим долгом защитить свои права в суде, независимо от того, кем они нарушены — другим гражданином, компанией или государством. И независимый суд стоит на стороне конституционных прав гражданина. Судит открыто, строго по закону, без жестокости, азиатчины, «революционного чутья». И для преступников там сроки запредельны, тюрьмы переполнены, а в обществе существуют уважение к гражданину, к его гражданским правам, доверие к суду и государству. Личная ответственность и сознание неотвратимости наказания за её отсутствие. Уверенность в себе и должное исполнение своих профессиональных обязанностей, которые являются основой благосостояния граждан и стабильности государства. У них, там, масса других проблем. Но их интеллектуалы профессионально их решают

— И это правильно! Без лишних слов и потрясений. Не то, что наша интеллигенция, принявшая своеволие за свободу, хитрость за высокий ум, пустую болтовню за трудолюбие. Создавшая массу ложных ценностей, слов безумия, и ввергнувшая народ в катастрофу.

— И, поэтому, когда я слышу слово «интеллигенция», я хватаюсь за пистолет. — мрачно усмехнулся Чагин.

 Он взял рюмку отпил немного и, встретившись с укоризненным взглядом Ильича, сказал, глядя на портрет:

— Не смотри на меня так строго. Ты у нас «герой» и, делая революцию, ты, конечно, хотел, как лучше, а получилось так как и должно было получиться.

— Какой герой? — возмутился Лавров. — Это был последний народоволец, сказавший «А мы пойдём другим путём!». Но, каким бы путём не ходила народная воля, всегда это путь насилия и террора, путь бешеных псов, почуявших запах крови, безответственный путь недоучившихся студентов, присвоивших себе право на бесчестие, право распоряжаться жизнями царей и судьбами народа, ради призрачных иллюзорных целей. Всё, что должно стоять вечно, должно быть создано с любовью! Но хоть до дыр зачитай все сорок пять томов ленинских сочинений, нигде не встретишь слов радость, доверие и любовь. Везде только диктатура, насилие, власть. Из этих слов и могли вырасти только лагеря, вертухаи и пулемётные вышки. И сейчас он следит за нами со стены, как вертухай с вышки, видит нас в прорезь прицела, и считает выпитые рюмки. Убери его сейчас же!

— «Социализм — это, прежде всего учёт» — Смеясь процитировал Ленина Чагин — Пусть висит, считает. Почему иллюзорные цели? Дать народу равенство, социальную справедливость, построить социализм, коммунизм — разве это не конкретные цели?

— И, что построили? Власть тиранов и время подлецов? Почему Швеция могла сохранить короля и частную собственность, построить процветающее социальное государство, свою модель социализма, развить промышленность, обеспечить высокую производительность труда без лагерей и пулемётных вышек? Наверное, шведы знали разницу между словами «воля» и «свобода», своеволие и ответственность, умели искать согласие, имели желание договариваться. В них всегда жила тревога и ответственность европейца за свою судьбу, за судьбу народа, своей страны. А не как у нас, животный страх азиата за свою шкуру у одних. И неуёмная азиатская жажда власти у других, выразившиеся в страстной, но безответственной воле нашего рулевого, нашей великой и доблестной партии, вечно рулить нами, держать «мазу» на этой многострадальной песочнице.

Лавров взял рюмку и выпил, не закусывая.

— Наверное, ты прав. Свободы, как ответственности каждого перед любым, никогда не было в этой песочнице. И пока народ не поймёт разницу между «волей» и «свободой», осознанно не выберет свободу, как ответственность, не перестанет быть безликим народом, трудящейся массой, а станет гражданским обществом, время подлецов всегда будет порождать тиранов, сменяемых временем подлецов. — Согласился с ним Чагин и допил свою рюмку. Помолчал, потом сказал

— Но ты, Кратон, не боишься, что я стукну, куда надо о таком твоём семантическом подходе к понятиям «воля» и «свобода»?

Лавров засмеялся.

— Когда Сергей Адамович заставит меня писать мемуары, мне будет, что рассказать и о тебе. Я, одинокий пролетарий, и мне нечего терять, кроме своих цепей. Тебе же, Диоген, есть, что потерять: и тестя с наганом, и тёщу с блинами, Ирочку и Людочку, и жирок на пузе.

Засмеялся и Чагин.

— Я, конечно, пошутил. Не знаю, провокация это или нет, но, по-моему, Сергей Адамович думает также, как и мы.

— Тогда я единственный из нас, кто искренне верит в торжество идей социализма. Более того, я уверен, что альтернативы ему нет.

— Это, почему же? Веришь в торжество вертухаев и пулемётных вышек?

— Нет, конечно! Но то, что капитализм лишь промежуточная формация и он обречён тебе, как экономисту, это тоже должно быть известно. Маркса и Ленина ты небось до дыр зачитал. Положение обязывает. Маркс никогда не думал, что социалистическая революция возможна в России, в силу её экономической неразвитости.

— Но ведь она состоялась!

— Как спецоперация немецкого генштаба, для ослабления России и вывода её из войны.

Когда группа террористов, пошедших «другим путём», захватила власть вопреки законам истории, Марксу, экономике, то вертухаи и пулемётные вышки стали неизбежными атрибутами насильственного удержания власти, построения социализма в аграрной стране. Но это лишь профанация идей социализма, способ ослабить Россию, уничтожить её.

— Но ведь она не исчезла, а, наоборот, превратилась в сверхдержаву, успешно противостоящую объединённым силам капитализма, империализма и прочее.

— Вопреки законам истории, благодаря уму, воле, энергии и насилию одного очень скромного и бескорыстного человека. Поэта-романтика, чьи стихи ещё в юности вошли в учебники грузинской словесности. Вставшего на горло собственной песне, чтобы взять на себя бремя ответственности. У которого из нажитого имущества остались только штаны да китель, и который уже мёртв, а на смену ему, как ты говоришь, пришли клоуны, способные лишь проматывать наследие вождя. Они то и доведут страну «до ручки», поставят на место, отведённое ей историей.

— Что-то не вижу логики в твоих рассуждениях. Долой соцсистему, да здравствует социализм!

— Ненавижу слово соцсистема! В ней есть, что-то от костоломной машины, которая перемалывает наши судьбы.

— Но и ты немало положил косточек в её жернова!

— Ты имеешь в виду тех пацанов, которые в условиях строгой конспирации собирались слушать по радио вражеские голоса? Но это лишь моя посильная плата Сергею Адамовичу за нашу с тобой свободу.

— Вот так и живём по принуждению, под контролем, боясь друг друга! И я за это не люблю эту систему. Но ведь её сердце — идеи социализма? А каковы идеи таково и сердце.

— В основе этих идей лежит построение социального государства, где каждый мог бы пользоваться социальной защитой со стороны государства и справедливым распределением произведённого продукта. Это возможно только в условиях свободы, ответственности и высочайшей производительности труда. Ничего из этого набора у нас нет, и не предвидится. Всё только профанация и фасады.

— Америка страна капиталистическая, но и у неё много социальных программ.

— Да. Чистый капитализм умер ещё во времена кризиса тридцатых годов. Тогда президент Рузвельт, с подачи социалиста Кейнси, чтобы страна не скатилась в национал-социализм или коммунизм, чтобы не потерять всё, заставил своих собратьев капиталистов поделиться, и провёл ряд социальных реформ. Но частная собственность, капитал, власть остались в их руках, и это ведёт Америку, весь капиталистический мир от кризиса к кризису.

— Почему?

— Капитал липнет к капиталу и собирается в частных банках, в частных руках и работает, пока работает цепочка товар — деньги — товар. Как только все деньги соберутся в руках небольшой кучки успешных бизнесменов, деньги выпадают из оборота, и создаётся кризис, когда всем всё надо, но денег ни у кого нет, ни на что и, наоборот, у них все деньги, но им ничего не надо. Встаёт промышленность, транспорт, умирает сельское хозяйство, и заставить раскошелиться толстосумов можно только посредством кровавой революции, как в России, посредством социальных реформ, как Рузвельт в США, или посредством налогов, как в Швеции. И шведский социализм, по-моему, лучший из вариантов. В нём мирно сочетаются и королевская власть, и частный капитал, и частная инициатива, развитое хозяйство, основанное на высокой производительности труда, личная свобода, ответственность и безопасность гражданина. Создается социальное государство, где каждый уверен в социальной справедливости, каждый знает, что надо работать, чтобы делиться, каждый не чувствует себя обделённым.

— Наверное, ты прав! Для развитого социализма нужна мощная экономика, высочайшая производительность труда, но какая может быть экономика у страны, где четверть народа сидит, четверть их охраняет, четверть рулит страной с зашоренными глазами, а четверть, лишённая инициативы, трясясь от страха, пытается всех их прокормить. Воистину божья кара, время подлецов!

— Прав Егор! Воистину, время подлецов! К тому же подлецов, боящихся друг друга!

— У нас всегда прав только тот, у кого больше прав! — Усмехнулся Чагин, наполняя рюмки. — За нами система, комсомол, «контора» — сила и все права за нами. И только мы, циники, имеем право судить и рассуждать. А кто за ним? Никого. Даже своей стаи у него нет. Один, и сам по себе, и поэтому он никогда не может быть правым. А думать? Испокон на Руси думать вредно, думать страшно, думать опасно. «Он виноват лишь в том, что хочется мне кушать»! И вопрос только в том, а захочется ли мне его скушать?

— Но, по сути, он твой единомышленник?

— В Конвенте все были единомышленники, что не мешало им с большой радостью посылать друг друга на гильотину.

Он поднял рюмку и вместо тоста произнёс: «За гильотину, ровняющую всех». Они выпили, закусили лимоном, поморщились, и Чагин спросил:

— Что ты можешь ещё добавить к портрету твоего бывшего друга? Его религиозность?

— К христианству он равнодушен, у него какая-то своя религия. Религия любви.

— Хиппи, что ли? — презрительно спросил Чагин.

— Нет, конечно. Религия — не религия, скорее всего своя философия, своя картина мира. Я толком не понял, но её смысл, в том, что любовь, основанная на трудолюбии и любознании, в мгновение настоящего, через свою волю и мужество должна контролировать внешний хаос и изменять его в соответствии с принципами любви.

— Интересно. Я видел в анкете, что он уже длительное время ленинский стипендиат. Как он может сочетать в себе качества успешного спортсмена, успешного предпринимателя и успешного студента?

—  Он, как и все мы, пасынок войны! Отцы, которые выжили на войне, в мирное время стали бойцами трудового фронта, самоотверженно трудясь над восстановлением страны. На нас, их детей, у них не было времени. Да и, что они могли нам дать, обработанные пропагандой и запуганные репрессиями, на сломе времён? Жизни нас учила улица и школа, и свой путь каждый из нас выбирал самостоятельно. Нам, с тобой, не повезло. Мы погрязли в одиночестве, эгоизме и самомнении, и стали циниками. А ему повезло. Рядом с ним оказались настоящие мужчины. И, благодаря им, он получил воспитание, основанное на трудолюбии, умение ставить цели и добиваться их. Быть честным, любить себя, и не только себя. Я всегда видел в нём какой-то внутренний стержень и уважал его за это.

— Уж эти мне ленинские стипендиаты со стальным стержнем внутри! Не, дай бог, изобретёт что-либо, что продолжит агонию социализма ещё на двадцать лет. А я хочу видеть его конец ещё при жизни.

Он задумался.

— Что же мы имеем в сухом остатке? – Спросил он. – С одной стороны мудрая политика нашего рулевого, нашей великой и доблестной партии, чести и совести всего прогрессивного человечества, вдохновителя всех наших побед, путеводной звезды для трудящихся масс всего мира: «Будь как все. Будь в стаде. Сиди и не высовывайся». С другой стороны какой-то выскочка, облазивший все горы, нырнувший во все океаны, заработавший кучу денег и к тому же успешный, перспективный студент со стальным стержнем внутри, идущий к цели и обещающий перевернуть весь мир. Да ещё со своей религией любви. Нет, это уже слишком!

Он разлил остатки коньяка, поднял рюмку и сказал тост:

— За гильотину, уравнивающую всех!

Они выпили, закусили лимоном, и Чагин сказал:

— Этого пацана я беру на себя.

— Но я не хочу ему зла.

— Хочешь или не хочешь, это мне уже всё равно. Мне иногда тоже нужно доказывать, что в своём атеизме я бываю святее папы римского. Так, что навесим на него ярлык предателя, оказывающего помощь нашему идеологическому противнику – церкви и дело с концом. За его разум, волю и мужество отправим его на гильотину, и на нашей песочнице снова все будут равны.

— Я в этой кампании участвовать не буду.

— Ты уже своё дело сделал. А мы с Сергеем Адамовичем рассмотрим в какой роли ты будешь выступать в этой кампании: в роли обвинителя или защитника.

— Я в этой кампании участвовать не буду. — Повторил Лавров. Но Чагин этого даже не заметил и продолжил рассуждать сам с собой.

— Конечно! В роли защитника даже предпочтительно. Тем самым ты укрепишь доверие к себе среди студентов и на этом, как осведомитель, заработаешь немалые очки. А обвинителем выступит секретарь парторганизации факультета. Он намерен ехать на несколько лет в Африку, по линии ЮНЕСКО ликвидировать там безграмотность. А для этой поездки ему нужна безупречная анкета. И мы поручим ему разгром клерикальной группировки, затесавшейся в славные ряды ленинского комсомола во вверенном ему факультете. Это и будет ему пропуском на выезд. И он сделает всё, как надо. Исключение Краснова из комсомола, однозначно влечёт за собой его исключение из университета.

— Я в этой кампании участвовать не буду. — Почти крикнул Лавров. На этот раз Чагин его расслышал.

— Почему? Бунт на корабле? Или любовь, основанная на трудолюбии и любознании, через свою волю и мужество контролирующая внешний хаос тоже стала твоей религией? Но ты, Кратон, для этого и поставлен, чтобы через свою волю и мужество контролировать этот внешний хаос. И, как говорит Сергей Адамович, бывших чекистов не бывает. А эта кампания принесёт большую пользу и Сергей Адамовичу, и мне, и тебе и этому Иваненко. Проиграет лишь Краснов, который будет контролировать внешний хаос и изменять его в соответствии с принципами любви, но уже где-нибудь в другом месте. Желательно в подводном флоте, где служат пять лет. Это мы ему тоже устроим. Это и будет его распятие. Голгофа пророка, возвестившего новую эру.

— Но Егор отличный студент, интересный человек, прекрасный товарищ и пользуется уважением в студенческой среде. И вряд ли большинство проголосует за его исключение.

— Во-первых, не важно, как проголосуют, важно, как посчитают. Во-вторых, конформистское большинство всегда во всём согласно с властью. Людская масса, стадо, обработанное многолетним страхом, партийной пропагандой, прессой, радио и телевидением, всегда послушно власти и проголосует так, как она этого требует. Независимо оттого, что они думают, и какая грязь от соучастия в творимой несправедливости останется у них в душе.

— И «Завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему»?

Чагин Достоевского не читал, но был с ним согласен.

— Большинство всегда неправо! Большинство — это всегда быдло, послушное стадо, где каждая отдельная особь подвержена первородной боязни одиночества, инстинктивному страху несоответствия общепринятому штампу, шаблону. Судьба неправильной белой вороны растерзанной стаей правильных чёрных ворон всегда служит для них наглядным примером. Надо быть либо дураком или героем, чтобы противостоять власти. Надо быть белой вороной, и поэтому они проголосуют так, как требует власть, как потребую я. Главное, вести собрание не дрогнувшей рукой, и не дрогнувшим голосом чётко формулировать обвинения, проистекающие из идеологических штампов и шаблонов, в которые наш герой заведомо не влазит.

Он замолчал, задумался, крутя в пальцах хрупкую тонкую ножку пустой рюмки, потом осторожно поставил её на стол и тихим голосом кающегося грешника продолжил:

— Вообще то исход этой кампании мне как-то до лампочки. Если мне не удастся исключить его из комсомола и ему удастся отстоять себя, доказать собранию свою невиновность, что маловероятно, то это тоже будет хорошая весть. Значит, не всё потеряно! Всё, что не убивает, делает нас только сильнее. И он станет сильным закалённым бойцом, мощным сокрушающим тараном, которым мы попробуем управлять.

— Но он не запачкан, чист душою, и не пойдёт ни на какое сотрудничество с «конторой».

— Он об этом и знать не будет.

— Ему есть, что сказать в свою защиту.

— Я на это и рассчитываю. Не мне же им рассказывать, что мы думаем о наших вождях, о нашем социализме. Мы разговорим его, направим, дадим ему возможность высказать всё, что он думает о времени, о социализме и о себе. Зададим ему вечные вопросы, достойные Понтия Пилата. Что такое истина? Что такое человек? Что такое справедливость? Когда он покажет своё настоящее лицо и назовёт заработанную им заоблачную сумму, мы разожжем алчность обывателя, их чёрную зависть, обрушим на него слепую ярость безденежных народных масс, и пожелаем ему удачи! Всё интересное и ценное, что он может сказать в свою защиту, мы оболжём, извратим, превратим в шутку. Но, имеющий уши, да услышит! Превратим его в шута. А шуты существуют лишь для того, чтобы вслух говорить правду. Ту правду, о которой только мы, циники, можем рассуждать вслух, и одно прикосновение к которой для простых и честных должно быть смертельным. И, когда он решит, что донёс народу всю свою правду, мы покончим с ним грубо, грязно, цинично. Так грубо и жестоко, чтобы чувство страха, бессилия и соучастия в творимой несправедливости осталось в душе у каждого.

— А я думал, что вертухаев уволили раз и навсегда. А они, оказывается, сменили вышки на кресла, а пулемёты на собрания. И, как я понимаю, твоя задача превратить собрание в судилище, где фарисеи хорошо поставленными голосами будут требовать «Распни его!». Правоверные будут вопить о необходимости побивания камнями отступника. А чернь жаждать массового иезуитского шоу с факелами, костром мракобесия и запахом горелого мяса. И всё это будет открыто, демократично, от имени прогрессивного человечества, уверенно идущего к победе коммунизма под знамёнами мира и прогресса. И только это будет твоим триумфом.

Чагин не обратил внимания на сарказм.

— И, если мне всё-таки удастся заставить комсомольское собрание исключить Краснова из комсомола, то это будет не только моя победа. Это будет и его конец, и мы запачкаем сотни молодых чистых и неопытных душ соучастием в убийстве. Этот груз вины, соучастия в расправе с умным, честным и порядочным человеком, на которого они ещё недавно равнялись и которого уважали, считали светлым человеком из светлого будущего, каждый из них пронесёт через всю свою жизнь. И этот тяжкий груз нечистой совести, накапливающийся с годами, должен надорвать их изнутри и приблизить час крушения их иллюзий. И, если твой Егор станет жертвой, то это будет ещё одна моя сакральная жертва во имя крушения бессмертных идей марксизма-ленинизма.

 Лавров усмехнулся

— Сколько же сакральных жертв ещё надо будет положить на твой алтарь, прежде чем рухнут идеологические штампы и шаблоны существующей системы? Не боишься, что эта череда жертвоприношений, ложь, зависть и ненависть, станут не только твоим характером, но и твоей судьбой?

— Нет. Ты и я, мы оба циники. Но ты ещё веришь, что дважды два четыре. А я уже знаю: сколько зайцев не умножай на волков, в результате будут только волки. Потому что только сила рождает власть. А ложь, зависть и ненависть, завёрнутые в лепестки прекрасных слов, лишь ступени к её вершинам. Так, что одной каплей яда меньше, одной каплей крови больше, что изменится в этом мире?

— Да, уж! Но государства всегда разваливались, когда дозволяли циникам безнаказанно ставить насилие выше правды. – Лавров замолчат, потом, глядя на Чагина, задумчиво повторил слова, сказанные ему Алексеем. – «Ум, как ответственный и честный выбор, тебе не доступен и заменён на хитрость, прикрытую цинизмом. Я ведь вижу твоё двойное дно. А, по мне, человек с двойным дном, хитрый, и есть слабак. И от таких слабаков – всё зло на свете». Но встречаются ещё белые вороны, которые хотят изменить этот мир. И находясь среди них, я, не скрою, был рад им, и завидовал им белой завистью.

— Тем хуже для тебя.  

— Но, кроме принесения этой сакральной жертвы, ты хочешь запачкать ещё и совесть соучастников расправы? Если она у них ещё есть! И ты не прибрал её к своим рукам. «Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их». Я и не думал, что ты стал таким циником.

— Учимся! – кивнул Чагин на портрет. – Помнишь? Как у Маяковского: «Я себя под Лениным чищу!». Я тоже немного почистился, огляделся, протёр глаза, стряхнул пыль с ушей, и оказалось, что он тоже из нашей компании циников, отправивший на гильотину миллионы, а может и миллиарды человек. Так, что считай, что мы с тобой, Кратон и Диоген, циники, нашли родственную нам душу, и распили бутылку на троих.

Он сунул, пустую бутылку в портфель, бумажной салфеткой аккуратно протёр рюмки и, отодвинув портрет, поставил их на место в нишу.